Мать

(Создано в свое время к конкурсу рассказов ко Дню матери.)

1

Утро случилось белое и сырое. Холодный туман стекал в овраги, ложился на дома и деревья, оседал мелкими каплями воды.
Анна Дмитриевна вышла во двор с двумя ведрами. Воды натаскать надо было. И в дом, и на стирку, и на поливку в большой чан двадцать ведер требовалось.
- Мам, я сам натаскаю, - еще с двумя ведрами подбежал сын Юрий. – До работы успею.
- Пойдем уж вместе, - сказала она и первой ступила в холодную росную траву.
До колодца шли молча. Юрий задымил «Примой» и что-то про себя соображал. О посевных своих, наверное. Агрономом он был в товариществе. Доверху наполнили пузатые ведра и, стараясь не расплескать на и без того сырые от росы ноги, двинулись к дому.
- Ты в Москву когда поедешь? – спросила сына Анна Дмитриевна, когда они подошли к калитке.
- Завтра, наверное, - посмотрел тот на небо, опрокидывая в чан первые ведра. Чан глухо всплеснул, принял свою жертву неиндустриализованного рукотворного труда.
- Если дождь пойдет, все равно поедешь?
- Дождь?.. Не знаю. В принципе, спешить все равно рано. Дня два в запасе есть.
- Ты уж пораньше, а то председателя подведешь, он зерна тогда не выпишет.
- Да… - согласился сын, принимая у матери ведра.
Снова двинулись к колодцу. На обратном пути мать что-то заметила.
- Юр, смотри, пришел кто-то…
- Да, кто-то, - согласился тот, - Витька, может. Он за косой обещался прийти.
Но это был не Витька.
Чем ближе подходили они к колодцу, тем беспокойнее всматривалась Анна Дмитриевна вперед, шевеля морщинистыми губами, но ничего не говорила.
- Глянь, никак Сашка! – вскрикнула вдруг она и даже выронила ведра.
- Рано ему… - неуверенно сказал Юрий. – Год еще ведь…
- Да Сашка это! – уже закричала она во весь голос. – Сашка и есть!
И побежала к дому, взметая из-под ног тяжелые капли росы.
- Приехал я, - как-то криво и замучено улыбался стоявший на крыльце худой небритый мужчина, - освободили. УДО. Хорошее поведение… Приехал…
Тяжелый вздох вырвался из его груди, скривились пухлые обветренные губы, и он, не выдержав, обнял мать, обнял изо всех сил и – заплакал.

2

- Ты пока отдохни месяц, а то и два, - суетилась Анна Дмитриевна вокруг так внезапно вернувшегося сына, - спешить тебе некуда. Вона, на цельный год раньше пришел. Тебе картошечки еще положить? А мы с Юриком еще думали: вот Сашенька вернется, уж мы тогда и корову снова заведем. На адвокатов этих, дармоедов, не напасешься, а толку – пшик… Ну да ладно, уж и так пришел. Дай я хоть полюбуюсь на тебя!…
Она присела напротив сына, но через секунду опять вскочила:
- Ой, а я и совсем невдомек: тебе выпить, может, с возвращения охота? Похудел как!..
Сашка вздохнул, провел узловатой ладонью по глазам.
- Сходи, мам, купи. Что ли и правда у меня праздник сегодня…
Она выбежала на улицу, через минуту вернулась.
- И, деньги забыла! – радостно сообщила. Схватила из кармана висевшего плаща кошелек, хлопнула дверью.
- Сашка мой вернулся! – послышался снаружи ее приглушенный веселый голос.
- Ну, куда как хорошо! – отозвался бас соседа.
…
Он откинулся на стуле. Те же часы на стене мерно стучали; обои, правда, другие, те были в синий цветочек, а эти – с вазочками и в полоску; все тот же телевизор FUNAI, на рынке купленный несколько лет назад; и люстра та же… Вспомнил, как четыре года назад, в такой же рыхлый пасмурный день увозили его в ментовозе, а следом бежала, вырываясь из рук ментов, мать кричала что-то (за мотором ничего не было слышно), плакала; наконец, упала в грязь и больше не поднялась. И он сам тоже – плакал. Как постарела, сморщинилась она…
Но – позади злые натасканные собаки, вонючий холодный вагон из железа с зарешетчанными окнами, и равнодушные наглые менты, и битье дубинками, и гнилая баланда в склизкой металлической миске, и опасные синие наколки сокамерников… Все позади. Все. Теперь он – дома. Дома… ДОМА.
- Дома, - сказал он вслух, встал, прошелся по комнате и снова сел.
- Вот и я, - появилась мать с бутылкой в руках.

3

Юрий возвращался с работы как на крыльях. Еще бы! Ведь брат вернулся! Брат. Теперь все будет по-другому. Точнее, по-прежнему. Мама уже не будет плакать ночью, каждую неделю ходить пешком в церковь за много километров - ставить свечку. Со слезами собирать посылку и слушать по радио передачи про места заключения. Ничего больше этого не будет. Но светлые трудовые, радостные дни впереди, когда все вместе, когда и работа плотно сидит в руках, а не вываливается из внезапно ослабевших пальцев.
Погруженный в свои светлые мысли, Юрий и не заметил, как мимо него устремляются люди – прямо к их дому.
- Юр, беги домой скорей! – больно пихнул его кто-то в спину. – Твой брат твою мать убивает!
Юрий так и обмер. С огромными от ужаса глазами растолкал он мнущихся у калитки людей и вбежал в дом.
- Вставай, стерва! – сжимая двустволку, орал брат и сапогами бил валявшуюся у него в ногах мать.
- Сашенька-а-а, - тонко визжала Анна Дмитриевна и хваталась за грязные сыновьи ноги, - успокойся-а-а. Ты что, опять в тюрьму захотел?
- А плевать! – продолжал кричать Сашка. – Я убью тебя на х…!
На полу катались пустые водочные бутылки, две; одна из них выпускала струйки пахучей жидкости. Валялись раздавленные помидоры, яйца, огурцы, осколки посуды.
- Стой! – заметил Сашка брата и направил на него дула. – Убью!
- Ты чего, Санек?! Одумайся!
- Убью-у-у-у! – завыл Сашка и ударил из одного ствола в потолок. С треском посыпались пласты штукатурки. Едкий дым наполнил комнату.
- За что ты мать бьешь?..
- За надо, - зло ответил брат. – Из-за вас, сук, я в тюряге парился. Четыре года! Ты понимаешь?! Четыре года! Года! – он бешено выкатил красные белки глаз и тыкал вперед серую пятерню.
- Мать-то в чем виновата, что ты там набедокурил?
- А виновата! – как-то весело воскликнул Сашка и изо всей силы ударил прикладом окровавленное лицо матери.
Та опрокинулась и затихла.
- Убил! – воскликнул Юрий и бросился к матери.
- Назад, выблядок!
Раздался выстрел, и в ногу ударило тяжелым, разорвалось внутри горячим комком.
- Ах ты… - слова заглохли, и Юрий ударом кулака в пах свалил брата на пол.
Завязалась драка. Страшная, молчаливая. Так могут драться только действительно ВРАГИ. Более сильный и жилистый, Сашка придавил худенького брата к дивану и левой рукой сжал горло, а правой шарил вокруг себя, ища двустволку.
- Опомнись, окаянный!
Сашка ослабил хватку и оглянулся. Рядом стояла Анна Дмитриевна, и в руках у нее было ружье.
- Отпусти Юрку, а то убью!
- Не-а, кишка тонка, - злобно расхохотался Сашка и еще крепче сжал полупридушенного брата.
Мать стояла уже над ним, опухшая, страшная, окровавленная, с взлохмаченными седыми волосами, спекшимися в кровавом колтуне.
- Не заряжена! – усмехнулся Сашка.
Юрка уже обмяк и не хрипел больше, только из посиневших губ сочилась сукровица. Не знал Сашка, что Анна Дмитриевна уже отыскала коробку с патронами, когда он только начал душить брата, она дрожащими ободранными пальцами загнала в стволы по патрону и теперь стояла с ружьем, заряженным его, Сашкиной, смертью.
- Будь ты… - грохот двух стволов заглушил ее слова.
Сашка медленно отвалился от Юрия, скорчился на левый бок, засучил тяжелыми ногами по полу и затих.
… В комнату ворвались два милиционера с пистолетами.
- Сашенька-а-а-а! – голосила Анна Дмитриевна грудным голосом, обнимая стриженную голову сына, зажимала рану в его спине, и кровь темным сгустком вываливалась оттуда.
У дивана приходил в себя Юрий, кашлял и хрипел до рвоты.
- Сашка-а-а-а! Да чего же я наделала-то-о-о!..
А студенистая кровь все еще дымилась на ее обнимающих сына тонких натруженных руках.

Карма каменной звезды

(Новелла.)

1

Сердце. Как сильно колотится сердце. Прямо так. Прямо так. И доски на ступеньках, гнилых ступеньках скрипят. Так странно скрипят под ослабевшей ватой ног. Да еще и топор в районе груди мешает биться сердцу, упирается в ребро. Что за запах такой? Кровью будто пахнет. Господи, да неужели ж! Пока не поздно – назад. Нет, не назад, не назад. Все уж предрешено и должно быть. Да, должно быть так.

Дверь плотная и пухлая от навороченной на нее обивки. Какая тяжелая дверь. Какой тяжелый звонок там, за дверью ворочается.

Шаги. Она дома. Она сейчас выйдет.

Бежать!

Нет, стой.

Ноги в тяжелых неуклюжих башмаках трудно отрывать от пола. Какой тут грязный пол.

- Это я, Алена Ивановна. («А, может, Дмитриевна?») Я уж приносил Вам. Вот, как обещал. Штучка серебряная, пепельница. Дорого, должно быть, стоит. («Какие длинные, ненужные слова говорить приходится… выговаривать. Эх, тоскливо, тошно. Убежать бы сейчас – и никогда больше…»)

Но дверь захлопывается. Старушонка страшно живая, неестественно живая передо всем этим, перед смертью своей стоит – живая.

- Вот, Алена гмггвна… Посмотрите… Извольте…

Руки дрожат. Потные ладони скользят в собственных пальцах. Боже, как тут сыро и темно. Это, наверное, от вечера темно, а днем здесь и вовсе не темно бывает…

- Да что это Вы, батюшка, бледный-то такой? Уж не больны ли?

Что?! Да!

- Да, я… кажется, слегка… точно, в самом деле…

- Ну-у.

Душно вечером в городе. За изжеванными спинами домов – лысое, краснющее солнце в бордовом закате. Волосы у нее какие-то тугие, сальные. Не пробьешь, пожалуй, с первого-то раза. Бить туда, по волосам. Да, Господи, что это я?!

- Да что он тут навертел-то!..

Поздно! Нет, не поздно! Бить!.. Убежать еще не поздно… Это все – шутка, только неудачная шутка. Бить, или никогда больше… Бить!

Топор застрял. Какие долгие и неудобные полы у этого пальто. Петельки эти…

2

Я проснулся. Да, это всего только сон. Опять тот же, но – только сон. Сон-сериал. Страшный и настолько интенсивный, что будто явь.

Внизу подрагивало. Металлические колеса вагона попадали на рельсовые стыки. Сколько их, этих стыков на пути в Петербург? Наверное, много. Ложечка позвякивает о тонкое стекло в подстаканнике. Через проход – чье-то тело, завернутое в белизну плацкартной простыни. Как это странно все. Еще два дня назад не собирался ни в какой Питер. Но эти сны… Они сведут меня с ума, повторяются из ночи в ночь. Иногда убиваю эту старушонку с затылком, туго заплетенным в промасленные волосы сизых волос, иногда – нет. Как только что, например. Да, я читал Достоевского, знаю студента Раскольникова. Но только ведь нет его, не было никогда даже на этой земле; никогда он не поднимался по скрипучей прогнившей лестнице, не звонил и не стучал в тяжелую, обитую тряпьем набухшую дверь, и уж, конечно, не рушил металл своего топора на голову в пыльных лучах заходящего солнца.

(«Ты жива еще, моя старушка», - спросил Раскольников, рассматривая топор. Ха.)

Следовательно, даже реинкарнация не имеет тут места быть.

Тогда что?

И два дня назад я собрался в Питер. Сам, впрочем, не понимая, зачем. Что я собирался и собираюсь увидеть? Ну да, Раскольников жил в этом городе. И убил он – там же. Но я тут при чем? И вообще, зачем все это? И эти повторяющиеся сны?..

Да, я-то тут – при чем? Я ж не писатель, не журналист даже; не написал в жизни ни одной творческой строчки.

…

Осеннее утро в Петербурге…

И мои ноги ступают по едва скользкому от недавно прошедшего дождя асфальту. Питерскому асфальту. И небо кажется здесь другим, непонятным, болезненным. Наверное, оттого и серое оно, низкое.

«Небо, как эмалированный бак с манной кашей».(См. сноску 1)

Я торопился попасть на Невский. Наверное, это и есть – сердце Петербурга. А, может, и не сердце вовсе, но все равно – какой-то очень важный, жизненный орган города.

Может быть, именно оттого, что я настроил себя на соответствующий лад, но все во мне трепетало. Как-то радостно и прозрачно трепетало. Каждый шаг по этой земле – действо, каждый вздох – это аромат и запах, каждый прохожий – петербуржец. Да, странный город, непостижимый. Внизу, когда идешь по дну его, в суете живых организмов, населяющих его, не видишь, вроде бы, ничего особенного. Те же светофоры, рекламные щиты и ларьки с машинами, люди, пестрота, грязь и шум; но, стоит только приподнять голову (а дальше – больше), как увидишь, что навис надо всем этим монолит серого каменного неба, холодные скалы домов, грандиозные купола, главы, и все это – будто готово взлететь. Тяжелое, цельное, но могущее в любой момент подняться в небо. Да и само оно, небо, каменное и невозмутимое, оторвется тогда от земли и – полетит вместе с городом. Чтобы уже больше никогда не опуститься.(См. сноску 2)

Прохожий в синем пальто указал мне дорогу к Невскому – и через несколько минут он – открылся мне. Этот знаменитый проспект. Если верить Гоголю, всегда такой разный и живой. Здесь гулял Пушкин со своими дамами, Гоголь проделывал моцион, бродил сырой писатель Достоевский, полный болезненными замыслами нового романа; весело вышагивал со своей полупьяной командой Гребенщиков, тут среди прочих одежд виднелось черное пальто Цоя… И герои их – тоже здесь были. Исейчас – есть. Страшный нос в вицмундире и привидение в шинели. Не на мостах оно теперь обитает и не в черных ночных проулках, а здесь, на Невском, в отвоеванной шинели бродит оно. И нос, и привидение – ненавидят Гоголя за свое бессмертие.

Да, город страшный и странный, фантасмагорический. Все здесь: и небо, и белые ночи (полутьма-полусвет), и каменные громады домов, и застывшие живые памятники – все, все непонятно находится на грани безумия, сна, бреда. Поэтому поэт – просто обязан жить тут, в этом пограничном состоянии между видимым и невидимым миром. И поэт – живет. И вот уж появляется «Черный пес Петербург», и «стынут сквозь пыль ледяные глаза». И «каменный запах», и «домов поезда»…(См. сноску 3)

А ведь и я мог бы жить здесь и вдыхать «каменный запах». Думаю, всех жителей России каким-то образом имя Петербурга, хоть раз, да коснулось. Вот и меня – коснулось. В эпоху тотального раскулачивания прапрадед мой бежал сюда. Был он крепким середняком с многочисленной семьей и держал жизнь плотно в натруженных руках. Маслобойню и кирпичный заводик свой имел, живыми мозолями скопил денег, не так уж и много, но – все же. Приблизилась новая власть и к нему. Один из родственников, работающий в ту пору в сельсовете, за ночь до раскулачивания предупредил прапрадеда. «Пришел п…ц, откуда не ждали», - сказал тогда тот и той же ночью уехал с семьей из деревни. Все бросил. И начали новую жизнь в Ленинграде строить. Большую часть заработанного откладывал, отстроил, таким образом, через несколько лет двухэтажный дом. Для его большущей семьи – как раз был. Где он стоял? Бог его знает. В блокаду – прямое попадание. Тогда же, в блокаду, вся семья и вымерла. Только бабушка моя и осталась. Еще до начала войны уговорила она свою мать уехать из Ленинграда. Не нравилось ей там в последнее время что-то…

Да, город, победивший блокаду, - город героический. А зимнюю блокаду – так вдвойне, втройне. Как это можно вообще пережить?! Перед глазами отчетливо встал занесенный ветром лед, люди, тоскливо ползущие по нему за водой. Люди укутаны во всевозможные тряпки, как лук. Ползут, ползут луковицы людей к проруби. А ветер – бьет их снегом в лицо, пронизывает льдом своего дыхания насквозь. Гулко бьет канонада. И снег бьет. А люди – все ползут и ползут. Упрямо и тоскливо.

А ведь Питер может быть и другим. Солнечным, ярким, как открытка. Мама рассказывала, что, когда в детстве побывала там, он показался ей сказкой. Особенно поразили ее – фонтаны. Они, казалось, были повсюду. Огромное впечатление произвели фонтаны «с сюрпризом». Заходишь под такой фонтан, а уж обратно – выйти труднее. Как только сделаешь шаг вперед – тут на тебя и вода льется. То ли там фотоэлементы стояли, то ли просто – человек за пультом сидел. Но было ужасно интересно и весело.

А еще мама рассказывала про Петропавловскую крепость. Как она испугалась, увидев манекен жандарма. Или это бабушка рассказывала?..

3

И я прошелся по Невскому проспекту. Прошел его вдоль, пронзив собой насквозь его таинственное тело. Если б не рекламы, было бы совсем хорошо. Но – рекламы были. И они были лишними.

А потом снова шел по улицам. Не задумываясь, для чего, куда… Просто – шел. Вдыхал в кровь воздух и запах этого неповторимого города. И еще думал. Думал о том, что у каждого города есть своя собственная карма. И аура. У Новгорода она древняя и звонкая, белая; у Рязани – тоже древняя и солнечная какая-то; у Владимира почему-то – деревянная; у Москвы - омолаживающаяся постепенно, рваная аура, скомканная и быстрая… У всякого – своя. А у Питера… У Питера… у него – каменная, со льдом. И город сей подобен сфинксу. Вечная загадка. Карма и аура создавались при самом еще заложении, когда тысячи костей были посеяны здесь. Петербург стоит на костях – правда не новая. Как, впрочем, и любой другой город. Но Питер – в особенности. И он помнит эти кости, омытые потом и кровью слез. И он – живой. Город – живой. И дома тут – живые, и плиты гранита – живые. Да, еще и Нева. Она тоже вполне живая. Я видел ее черную воду на Набережной. И от одного вида на эту ледяную черноту становилось еще холоднее, будто разом опустился туда… Они едины – город и его река. Нева может в любой момент выползти из своей гранитной оправы. И никто, и ничто тогда ее не остановит. И город тогда избавится от своих насекомых, блох и клещей, изматывающих его, досаждавших ему три века, пока он стоит на этой холодной северной земле. Нет нужды, что насекомые же и создали его. Помните легенду о Франкенштейне?..

Вот тогда и заживут они, город и его река, вдвоем. Только вдвоем.

А наивные насекомые – те пусть пока думают, что стихию можно запереть в гранит.

4

И вечером я увидел этот дом. Я увидел его. Он был совершенно лишним в черепаховом окружении бетонных новостроек, потому что был деревянным. И грустил. Дом грустил. Ждал чего-то. Облеванные временами, стены его, то ли из бревен, то ли из досок, давно выцвели и покосились. Ветер донес сырой запах древней гнили, стало холодно.

И вдруг – все вокруг исчезло. Новостройки, деревья, прохожие, машины, асфальт – все отступило в туман, растворилось во времени и тумане. Осталось только серое месиво дерева этого дома передо мной. Он плыл на меня древним кораблем из шторма веков. Выбитые окна – изорванные паруса, истерзанные волнами лет стены-борта; черный страшный трюм–дверь тянул в себя. Тянул меня в себя. ТЯНУЛ МЕНЯ!..

И я не мог сопротивляться. И медленно двинулся вперед. Будто во сне все было, бесшумно, вязко и зыбко. Немного страшно. Но я все шел. И затхлый дух дома охватил меня. Вот она, лестница. Конечно, это ее я вижу каждую ночь. Неужели же вот уж почти полгода – именно ее? Странно, она не совсем такая, как там, во сне. Сейчас она более сырая и более гнилая. Пожалуй, если попытаться подняться по ней, можно сломать шею. Но дом уже втянул в себя мое тело, втянул, как в черную воронку, и все продолжал всасывать. Я не мог не подняться по этим замшелым корявым ступеням. И, когда я шел, я подумал, что поднимаюсь в могилу. Трухлявые доски скрипели при каждом давлении ноги на них, через пару раз мне показалось, будто из щелей стремглав вышуршивают крысы.

Но нет, дом был мертв. Он умер давно. Давно. В позапрошлом веке. Быть может, я сам убил его в одной из своих прошлых жизней.

Вот и дверь. Набрякшая от вековой сырости. Здесь везде, эта сырость, в каждом уголке сидит, выпускает из себя метастазы землистости.

А дверь – стояла передо мной, вся такая реальная (может быть, даже неестественно реальная), плотная, настороженная. Что там?..

Я уже знал, что. Там - …

Да, резко скрипит и трещит она, незапертая. Приглашает войти. И на пальцах остался мохнатый налет пыли.

А там, там – пыльное солнце и душный бордовый закат недвижимо висит (нет, стоит). Серые, в грязных пятнистых разводах стекла пещерных окон. Низкий закопченный потолок, обесцветившиеся обои с бледным старовкусным рисунком, комод, из которого я вытащил деньги, золото находилось где-то в другом месте. Залитый пылью стол с давным-давно высохшей чернильницей.

Серо-зеленая занавеска на одной из дверей вдруг, показалось, чуть дрогнула. Но никакого дуновения не было, в этой комнате даже стекла были целы. И это – тоже было странно. Во всем доме не уцелело ни одного стекла, только в этой комнате.

И тут понял, что за занавеской – стоит она. Старушонка! Она вся махонькая и съежившаяся, она стоит там и похихикивает себе в кулачок, чтоб не было слышно. Чтоб я ее не услышал! И она вот-вот не выдержит и рассмеется во весь свой треснувший сморщенный голосок, и тогда, увидев, что больше уж невозможно скрываться, выйдет из своего убежища. Тогда…

Что будет тогда, я решительно не захотел узнать. А занавеска еще раз шевельнулась. Даже показалось, будто послышался бесцветный хохоток. Вне себя от ужаса, я рванулся в дверь. Та не поддавалась. Она – заперта! Кто-то с той стороны стоит и держит ее!

Господи!..

Я рванул ручку еще раз и еще… дверь с визгом и хряпом насквозь проржавевших петель ударилась о стену. Посыпалась ржавая окалина и труха. Не помню уж, как оказался на улице.

Молодая мама с коляской недоуменно окинула меня очками. Залаяла собака. И я понял, что снова – между людей.

- Уф… - дрожащими руками зажег сигарету и стремительно пошел прочь. Сырой вечерний воздух прохладил вспотевшую голову, высушил испарину на лбу, я решил, что… снова надо вернуться к этому дому.

- Это всего лишь дом, - говорил я себе, дымя третьей сигаретой, - а у тебя – просто расшалились нервы. В свои 23 года ты уже нажил себе неврастению. Не нужно пить водку в таких количествах, не то придется к психиатру идти.

Вот и та самая улица. Я с трепетом совершил несколько шагов вперед – и остолбенел…

Дома не было.

То есть, был какой-то железобетонный короб с балконами, но никаких следов деревянного дома не наблюдалось и в помине. Может, улица не та? Может, квартал не тот? Двор не этот?

Тщетно я обходил окрестности. Не зная, что и подумать, побрел по улице, все так же дымя сигаретой, уж не знаю, какой по счету.

5

Уже лежа в жесткой гостиничной постели, я начал немного успокаиваться. Что ж, в жизни часто встречаются непонятные вещи. И в моей их также было немало. В конце концов, это все же не повод впадать в нервозность. Надо понять, зачем все это, к чему это было. Странно… Да, очень странно. Страшно даже.

А, может, это просто – белая горячка? Алкогольное прошлое дает о себе знать? Да нет, пить-то я уже давно бросил. Не в «белочке» тут дело. А в чем тогда?

И, засыпая, я почувствовал, что что-то начинаю понимать, что что-то выступает, выдвигается из мозга. Но усталость сна уже была сильнее, слишком много я пережил сегодня. И теплый поток плавно перехватил меня из надежных рук реальности, завертел, завертел в себе, поглотил…

…

…Утро ударило внезапно и сразу. Еще были тяжелы глаза, но в уже пробудившемся сознании билось осознание чего-то произошедшего. Да! Я не видел того сна! Я не видел его! Мне снилось какое-то поле. Поле… Что толку в этом поле, оно не имеет никакого отношения к топорам и старушкам.

Сон отскочил, отпрыгнул от кровати. И я моментально вспрыгнул с нее тоже. Не может быть!

И, бреясь в ванной, я понял. Рука с бритвой дернулась в сторону, лезвие с хрустом въелось в кожу, и по скуле поползла теплая змейка. Но это было уже вовсе не важно. Важно то, что я – понял! Да, я понял, зачем были эти сны и вчерашнее видение. Это же город зовет меня к себе. Точнее, звал; потому что я уже – в нем. И он не отпустит меня из себя больше. Уехав, я сойду с ума или даже погибну. Какая-нибудь автомобильная авария, поезд сойдет с рельсов или еще что-нибудь… Но город уж получил меня, поглотил, сожрал, и я не в силах воспротивиться ему.

Зачем? Бог его знает. Может, мне суждено что-то сделать здесь. Страшно глобальное и бесконечное. Моя звезда слилась со звездой этого каменного города, такой же каменной. И наши кармы – тоже теперь слились. Притянулись, как кусок железа притягивается к магниту. Карма каменной звезды города отныне стала и моей кармой.

Что же. Ну и пусть. В конце концов, что плохого в том, чтоб жить здесь? «Поэты рождаются в провинции, умирают в столицах», - сказал кто-то. Наверное, мне суждено стать поэтом. Воспевать этот город. И умереть в нем же. Ну так и что с того? Я давно сюда рвался, так что ничего странного в том, что, наконец, и оказался тут, нет. Скорее, было бы странно и неестественно обратное; если б не оказался.

- Я принимаю твое приглашение, - произнесли мои губы без звука, - я останусь с тобой, и мы сделаем вместе что-то великое. Я благодарю тебя.

Наверное, в этот момент наши звезды, его и моя, слились окончательно и запылали еще ярче. Вы знаете, каменные звезды могут пылать не слабее солнечных. Может, даже яростнее.

За окном ударило громом. Таким редким в это время года. Это Петербург встречал меня салютом. Он принял меня. Он понял меня. Он стал моим. А я стал его.
Вот так.

Bibamus!
Классическая депрессия