Литературное Дао

Литературное
ДАО
Творческая летопись одного автора
StuhlbergR 1994-2009 ©

Найти: на

HOME
Проза
Стихи
PhotoAlbum
Audio
Прочее...
Ссылки
Гостевая
Почта
ДАО
Сказки, сказочки, сказульки-3 (Полынь сатаны)
[1] [2] [3]

Что?

(Схоластика)

Вы знаете, что должно быть более похожим на правду, если бы Вы точно не знали, что это ложь. Но, в общем, суть понятий «правда» и «ложь» также либо лживы, либо правдивы – все зависит от того, с какой точки зрения смотреть на все это. И что такое – эта точка зрения? Неужели это такая точка, откуда Вы смотрите на мировые дела и проблемы, стоя на этой самой точке? Точка зрения – это зрачок. У каждого из нас, от природы и в большинстве своем, два зрачка, две точки зрения. Ну и что с того? Бинокулярное зрение поддерживает что-то одно. Только – одну ли? Точку зрения – одну ли? Батарейка тоже одна, но мы знаем, что она имеет полюсы, а без оных, противоположных, это – уже и не батарейка. И всякие там женские и мужские начала, и взаимоуничтожающиеся стихии природы – также – не более, чем ложь и правда одновременно. А в целом – что-то новое. Но всегда – опять либо одно, либо другое. Если не гермофродитное только.

А кажущееся третье – это только кажущееся. Это как бы третье всегда все равно ищет себе пару. Но составляющее пары – это не четвертое. Как и не третье. И не первое. И не второе. Что?

(02.01.03.)
Вверх

Джим

(«Психовик»)
AAA

Назначенный день приближался. Джиму даже интересно стало: сможет ли он сделать это или все-таки струсит? Еще три месяца назад, валяясь на своем соломенном диване в очередном приступе депрессии, Джим решил: ровно через три месяца, 5-го сентября этого года он убьет себя. Если только, конечно, ничего не переменится в его жизни к лучшему. Думая эти слова – «к лучшему», он, в общем, знал, что конкретно имеет в виду. Следовало бы сказать себе конкретнее: я убью себя, если только Мериел не вернется. Она не возвращалась вот уже 6 лет. Шесть! Лет!!! И все это время Джим ожидал от нее хоть какой-нибудь весточки. Первые два года даже твердо был уверен: Мериел, его сероглазая девчонка, вернется к нему, попросит прощения, и они снова будут вместе, будут вдвоем. Джим даже прокручивал в мыслях возможные варианты их встречи, готовил свои проповедческие изречения, полные достоинства и поучения. Но время шло: день за днем, недели за неделями, недели незаметно как-то складывались в месяцы, а те то плавно, то рывками, - превращались в годы. Таким образом прошло около пяти лет. Тогда ему стало ясно, до простой безысходности ясно: она никогда не вернется.

Вот и все. Это следовало бы понять раньше, но Джим почему-то все это время и не понимал. Даже когда до него дошли слухи о ее замужестве за каким-то торговцем подержанными автомобилями там, у себя в городе, он все равно – ждал, что она вот-вот опомнится и уйдет, как казалось Джиму, нелюбимого супруга. Ему и в голову не приходила та простая мысль, что Мериел просто-напросто полюбила другого. Другого…

«Что за нелепая чушь, - думал Джим всякий раз, когда вспоминал о ее замужестве, - неужели она все забыла? Неужели она могла все забыть?» Это казалось ему совершенно невозможным и недопустимым.

А время шло. Почтальон, изредка заезжавший к Джиму на ферму, по-прежнему привозил только ненужные газеты, из которых только и было понятно, что мир с каждым выходящим номером становится хуже. Писать Джиму было некому, и он никому и не писал. Попробовал было поговорить о своих проблемах с животными на ферме, как это он часто читал в книгах, но почувствовал себя глупо. К тому же, однажды во время одного из самых грустных воспоминаний кобыла Кристи шмякнула громадную лепешку прямо под ноги Джиму… И он прекратил все беседы подобного рода.

Если же почтальон не приезжал, Джим считал день потерянным. Если же приезжал, но привозил только газеты, день также считался потерянным. А, поскольку Питер (так звали почтальона) ничего, кроме газет, и не привозил, Джим день за днем потерял шесть лет своей жизни. Да, ему приходила мысль найти другую и жениться на ней, но, поразмыслив, он решил, что из одной только мести связывать себя с кем-то нелюбимым – глупо; да и Мериел – она вряд ли станет горевать по этому поводу, лежа в кровати со своим торговцем авто. Тогда Джим решил жениться по любви. К его удивлению, за полгода он «поменял» двух девушек и сам был в восторге от своей прыткости, но эти две только укрепили его в мысли: он никогда не забудет свою сероглазочку.

В общем, ровно через шесть лет Джиму задумалась идея: пошантажировать Судьбу. Если угодно, то – самого Бога. Мысленно он поставил ультиматум: если через три месяца Мериел не вернется, то он, Джим, повесится.

Или не повесится. Или перережет вены.

С этого дня он часто пребывал в приятных раздумьях о предстоящем самоубийстве. Нарочно травил свою и без того изодранную душу кислотой воспоминаний и мрачных мыслей. Ему бы, напротив, с головой уйти в работу, попытаться не думать ни о чем, что связано с серыми глазами Мериел, почаще выезжать в город и танцевать в барах с веселыми девушками в ярких платьях; тогда, может быть, через год он и забыл Мериел, и все, что было шесть лет тому назад, в далеком теперь уже 1930-ом; раны затянулись бы, а затем покрылись прочной коростой забвения. После этого душа постепенно стала бы обрастать новыми впечатлениями жизни, как обрастает новой кожей отгноившаяся рана на теле.

Но Джим будто сам не желал этого. За последние два с половиной месяца едва ли набралась даже одна неделя, когда он чувствовал вкус к жизни. Точнее, вкус жизни. Сладкого он от нее давно уже не получал, все какую-то пресную жратву, а порой – и отдающую тухлятиной, сильно пересоленную или перегорченную. Впрочем, Джим и сам за сластями не тянулся, вяло брал, что ближе, а ближе валялось всякое дерьмо из отходов, способное лишь поддержать физическое существование.

За эти два с половиной месяца Джим много передумал, каким способом он лишит себя жизни. Сначала думал повеситься, но потом представил, что придется висеть с перетянутой шеей и чувствовать вдавливаемый внутрь горла кадык (что, наверное, очень больно), - и отказался от этого варианта. Резать вены было еще страшнее и, кажется, больнее. К тому же, была возможность в последний момент спасти себя, наложив жгут. А спасения он не желал.

«Если бы можно было просто нажать на какую-нибудь кнопку – и тогда моментально все закончить…» - мечтал Джим, лежа все на том же соломенном диване. Была мысль застрелиться. Куда стрелять, чтоб потом долго не мучиться от какого-нибудь перитонита, как русский писатель Александр Пушкин, - он знал: в лоб. «Пустить себе пулю в лоб – как это коротко, безысходно и заманчиво звучит», - размышлял он. Но даже самого паршивого пистолета было не достать, и Джим порой недоумевал: как это раньше, лет сто назад, люди свободно стреляли друг в друга. Вероятно, тогда оружие разрешалось повсеместно.

В конце концов, он понял: нужно отсечь себе голову. Гильотина! Когда эта мысль пришла к нему, стало легко, будто решились все проблемы. Он даже потихоньку рассмеялся от своей идеи и даже несколько раз в радостном возбуждении прошелся по комнате.

Он даже решил немедленно приступить к началу воплощения своего плана в жизнь, но был уже поздний вечер и хотелось спать. Джим решил начать строить гильотину для себя с завтрашнего утра.

Это утро (потом Джим почему-то отлично помнил) выдалось чистым и свежим. Покормив животных, он немедленно, даже не завтракая, взялся за сооружение гильотины. С самого начала он решил, что она будет без воротника. Вместо него Джим поставил небольшой желобок, как раз с таким расчетом, чтобы отрубленная голова впоследствии сама скатилась в ведро, а не падала, куда попало, валяясь в пыли и опилках. Дно ведра решено было устелить опилками и мелко нарубленной соломой, чтобы кровь лучше впитывалась. «И чтобы мягче лежать было», - поймал себя Джим на странной мысли и впервые ему стало страшно.

…Непосредственно же под ложе был приспособлен один из старых верстаков; Джим заботливо обработал его, убрав все неровности и лишние выступы. Обтянул черной материей. Перед этим он долго думал: какого цвета материю лучше взять и все-таки остановился на черном. Спереди прикрутил желобок.

Через неделю Джим заказал в кузнице специальный нож, который и был изготовлен по его чертежам и имел форму настоящего гильотинного ножа. В кузнице, между прочим, поинтересовались, зачем ему столь странное изделие… На что Джим невозмутимо ответил, будто прочитал в одной книге, что именно такой формы нож лучше всего подходит для рубки спрессованных брикетов с кормом. Этим ответом вопрошающие и удовольствовались.

Не без труда почти двухсоткилограммовый блестящий нож был через несколько дней работы водружен на салазки и присоединен к спусковому механизму, который Джим придумал и изготовил сам. Стоило тому, кто лежит на верстаке (то есть, гильотине), дернуть вниз рычажок на правой штанге, как нож освобождался от крепления и с шестиметровой высоты рушился всей своей блестящей острой массой в двести килограммов на шею приговоренного. В данном случае, приговоренным являлся Джим.

Впрочем, он, кажется, до последнего дня не верил, что сделает это, а словно бы грозился своими приготовлениями кому-то, кто следил за ним, могущественному и хитрому: «Смотри же: я не шучу, я и в самом деле убью себя. Так что давай, заканчивай свои неудачи ко мне и подавай Мериел назад. Я еще ничего не успел в этой жизни и умирать мне пока рано. Смотри же… потом поздно будет! У тебя … дней осталось».

Но этот большой и хитрый, могущественный будто не слышал Джима и не замечал его мрачного шантажа и Мериел не возвращал. Или просто, усмехался сверху: «Делай, делай! Все равно не сможешь. Струсишь. Знаю я вас…»

- А вот и не струшу! – громко говорил иногда Джим, ворочая навоз в телегу. – Я серьезно. Все уже почти готово.

И в самом деле, все было практически готово. Гильотина ждала своего часа в высокой мастерской, накрытая брезентом, специально для нее купленным. Потом и испытания были пройдены успешно: нож стремительно со страшной силой легко и ровно перерубал даже довольно толстые бревна, которые Джим подкладывал ей. После каждого такого испытания нож оттачивался заново и был готов перерубить шею Джиму.

За неделю до наступления пятого сентября Джиму стало не по себе. Срок, назначенный Богу, подходил к концу, а ни от Него, ни от Мериел ничего не было.

- Ты мне ничего не задерживай, - говорил Джим почтальону, отчего-то начиная подозревать того в нерадивости и лени.

- Я не задерживаю, - отвечал Питер и в следующий раз опять ничего не привез. Письма от Мериел не привез.

Потом Джим стал вести свои дела плохо. За животными не убирал, не чистил их и кормил только раз в день. Часами валялся на диване и однажды даже напился до такого состояния, что целые сутки проспал на своем диване, а потом еще сутки не мог пошевелиться совершенно. «Все равно, - сказал себе, - все это скоро пойдет к черту. А если она вернется, все пойдет по-другому. Все лучше будет».

И еще его интересовал вопрос: как она отнесется к его смерти? Почему-то не хотелось, чтоб заплакала. Он ведь никогда не желал ей зла. Да и узнает ли она? Сколько лет прошло, а она даже не поинтересовалась им ни разу. Пройдет и еще столько же, пока, может быть, в какой-нибудь беседе промелькнет его имя.

- Какой Далтри? – переспросят ее. – Это тот Джим Далтри, который так странно покончил с собой?

- Он... умер? – побледнев, переспросит она.

- Да уж как шесть (семь, восемь, двадцать) лет лежит.

Или просто скажет:

- Ну и дурень.

Так он сам однажды ответил на известие о самоубийстве одного своего знакомого, ни с того ни с сего повесившегося.

Обидно: человек жил, страдал, мечтал, стремился, думал о чем-то перед смертью, а тут… «Ну и дурень» - вот и все, что он заслужил за всю свою жизнь.

О том, чтоб самому написать Мериел, не могло быть и речи. Во-первых, не знал ее теперешнего адреса; во-вторых, не хотел компрометировать ее в глазах мужа и тем самым, может быть, даже разрушить их счастливый брак; в-третьих, он уже писал раз, несколько лет назад, но ответа не получил, а шантажировать ее самоубийством было крайне стыдно и даже нелепо.

Вечером 4-го Джим с облегчением понял: завтра, пятого, он голову себе рубить не будет. Ведь он сам назначил эту дату, а именно в этот день и могло прийти письмо. И он заснул, твердо уверенный, что завтра точно получит от Мериел известие.

Но почтальон опять привез только газету.

- Писем нет? – не своим голосом спросил Джим.

Питер удивленно покачал головой: нет. У Джима сразу заболела голова и стало тяжело и нудно во всем теле. Он опустился на солому и закурил. Грыз мундштук трубки и соображал: день-то еще не закончился, она может и сама приехать.

Но, в общем, понимал: нет, не приедет она. Он вдруг понял совершенно отчетливо, что вся эта идея с отрубанием головы себе – нелепая и смешная затея; что никто там наверху не следит ни за кем; что любой, посмотрев на это дело со стороны, только усмехнется, покрутив пальцем у виска, и пойдет себе жить дальше, сквозь зубы пробормочет:

- Ну и дурень.

И никто, никто не поймет Джима в его страданиях, в его желании быть рядом и вместе со своей сероглазой девушкой; никто не поймет его любовь и нежность к ней, которые копил он все эти невообразимо долгих шесть лет, которые, как протухшая вкуснятина, наконец, превратились в зловонные несъедобные остатки, отравляющие жизнь. Но он ждал до вечера, вот так, сидя на соломе с трубкой, глядя на то, как уходит солнце. Ждал весь вечер, валяясь на диване, тупо уставившись на светлеющее пятно напротив, слушая и не слыша, как орет некормленая скотина. Ждал даже тогда, когда уснул под утро – во сне все ждал Мериел.

.............................................................................................................

Утро наступило. В окно било дождем. Порыв ветра превращал порой его тяжелую дробь в долгий сплошной удар по стеклам. Джим поднялся и некоторое время сидел на диване, пытаясь убедить себя в том, что ночью ему приснилась Мериел. Но так и не вспомнил, что она ему приснилась. Провел руками по лицу, набил трубку, раскурил… В каждом движении чувствовалась страшная усталость. И равнодушие. Нужно было идти в мастерскую.

Он хотел написать записку, но понял, что писать не хочется, да и нечего было писать. Обычные в таких случаях слова были противны. Хотел настроить себя на соответствующий трагический лад, но как-то не настраивалось. В голове появилась мысль, что пора убирать навоз. «По привычке», - понял Джим и медленно пошел в мастерскую. «Не написала, не написала, не написала», - заученно твердилась еще с вечера привязавшаяся фраза.

А дальше он действовал, как машина – без мыслей, без чувств. Только в больной лобной кости равномерными толчками: «Не написала, не написала, не написала…»

Посреди мастерской возвышался огромный черный треугольник. То была гильотина, накрытая брезентом. Джим дернул за веревку, и брезент с шумом сполз вниз. Он ногами запихал его в дальний угол мастерской. Потом заботливо (со стороны выглядело, что заботливо) пододвинул выкрашенное в красное ведро – поближе к желобку. Взрыхлил уложенную туда накануне солому с опилками. «Не написала! - теперь уже злобно подумал он. – Трудно было?! А мне теперь что, подыхать из-за этой дуры?!» Посмотрел на хищное лезвие огромного ножа, тускло светившегося под самым потолком. «Ну и пусть, - опять равнодушно подумал Джим, - только так уже жить нельзя. Это не жизнь». Поправил ведро и как-то неуклюже (раньше как-то проворнее получалось) взобрался на черное ложе. Положил голову на желобок.

«Неужели это все? Может, еще что-то будет? – пронеслось с неявной, но отчаянной надеждой. – Никто не мешает мне сейчас встать и пойти по своим делам. И никто никогда даже не узнает об этом. Неужели я все это серьезно затеял?»

Он лежал и будто чего-то ждал. Странна была сама мысль, что через какую-то пару минут его уже не будет. А ничего не изменится ведь! Джим даже усмехнулся. Его не будет, а где-то, как и вчера, какой-нибудь мальчишка с неохотой и ленью пойдет в школу. И завтра пойдет, и через неделю, а его, Джима, - уже не будет.

В окно нудно било дождем и ветром и ничего не происходило.

Тут ему показалось, что он очень смешно выглядит, лежа на этой своей гильотине-верстаке, и он поднял правую руку, нащупал круглую шляпку рычажка и с силой надавил на нее. Вслед за этим сверху раздался страшный шум, все приближающийся и приближающийся; Джим хотел дернуть голову в сторону, но в этот момент ощутил сильнейшую боль у самых плеч, его перевернуло, мастерская опрокинулась куда-то вверх и вбок, а в следующую секунду он будто очнулся и увидел вокруг странные высокие стены. «Куда это я попал?» - подумал. На миг даже показалось: он уснул где-то по пьяному делу, а теперь только проснулся в незнакомой комнате.

И вдруг понял: он же – в ведре! Точнее, его голова в ведре, а сам он – уже без головы лежит там, наверху. На верстаке! Джиму сделалось невыразимо жутко; он-то думал, что смерть наступит мгновенно и он ничего не почувствует, а тут – страшная боль ощущается в всем теле. Которого больше у него нет. Так человек, потерявший руку, еще несколько дней чувствует ее на прежнем месте…

Стены ведра были очень высокими и лишь где-то далеко наверху, где-то на самом краешке – светлел потолок мастерской. Потом Джим понял, что лежит (точнее, только его голова) почти лицом вниз, оттого все и кажется таким высоким. И еще под щекой было мокро и тепло. Значит, опилок все-таки было мало. А дождь и ветер по-прежнему, только немного глуше, шумели. Но какой-то дождь слышался и еще совсем близко. Джим понял, что это его кровь сочится из обезглавленного тела. Оно теперь, наверное, в конвульсиях бьется, извивается в позвоночнике и скребется руками по отрубленному месту, как лапами скребутся мухи, если им оторвать башку… И было очень страшно.

«Когда же я умру?» - тоскливо думал Джим, жалел, что вообще сделал это и захотел крикнуть что-нибудь, но изо рта хлынуло, и сознание стало уходить очень быстро. Вокруг потемнело, неясный шум встал плотной ватой в ушах. Он даже не успел подумать, что умирает, что никакая Мериел не стоит этой глупости… Все спуталось, а затем наступила темнота - мгновенно. Впрочем, эту темноту он не увидел. Он наконец-то умер. Последнее «не написала» ткнулось в окровавленном лбу, но не осозналось. Так и осталось там до полного сгниения мозга.

PostScriptum

Проклиная то небеса, то этого чертова фермера Далтри, выдирая давно насквозь промокшие ноги из холодной грязи, тащил на себе бесполезный в такой ливень и по раскисшей дороге велосипед почтальон Питер Свэнсон. Не было печали, так понадобилось же кому-то писать этому фермеру! Никогда никто ему не писал, а тут – кто-то нашкрябал, как раз для такой чертовой погоды!

Но Питер был добросовестным почтальоном и даже гордился этим. Было ниже его достоинства – из-за какой-то погоды не доставить корреспонденцию до адресата. Выдирая застрявшую теперь уже почти по колено ногу, почтальон потерял равновесие, и от неминуемого падения в грязищу его спас только велосипед: успел-таки в последний момент опереться на руль.

- Ну ничего, - пробормотал он, выпрямляясь, - теперь этот Далтри не отвертится от пары стаканчиков виски!

И он двинулся дальше. Вскоре показалась ферма.

(30.12.02.; несколько переработано 07.08.05.)
[1] [2] [3]


На список всех тетрадей               Вверх

С незапамятной древности и во веки веков оно выставляет себя на обозрение всех
(Изречение Чань)
Сказки, сказочки, сказульки 3

ПК-ностальгия

Сайт Татьяны Полукаровой

Для кнопок и баннеров Rambler's Top100 Каталог Ресурсов Интернет Яндекс цитирования
Материал, представленный на данном сайте, является интеллектуальной собственностью автора и охраняется Законом РФ "Об авторских и смежных правах". Любое незаконное копирование, распространение на носителях и перепечатка без явного разрешения автора является уголовно наказуемым деянием.
Hosted by uCoz