Полынь Сатаны

(Мистика)

     Ребенок орал не переставая уже, кажется, целую вечность. Оттуда, из смутной электрической глубины убежища раздавался его захлебывающийся визг, переходящий то в лай, то в хрип.
      «Когда же у него горло-то раздерется», - со злобным раздражением подумал Дрон и опять посмотрел на ручной хронометр. Было около половины восьмого. Вечера. Уж как третий час завывает этот выблядок в глубине полутемного зала, а все они – уж третьи сутки находятся здесь. Странно, но его теперь больше волновал этот душераздирающий истеричный вопль младенца, чем то, что сверху никакой информации не поступало. Радио сдохло по неизвестным причинам, мобильные молчали, и никто не появлялся из внешнего мира – никто, ни с какими известиями – ни с хорошими, ни с плохими.
      «Да заткнись ты, сволочь!» - хотелось заорать в лицо вопящему детенышу, прямо в его синюю от крика морду; но Дрон по-прежнему, внешне спокойно, продолжал сидеть, выпрямив спину, откинув подбородок, хотя внутри все так и кипело.
     «Да замолчи ты, урод!» - кричал он мысленно снова и снова, все пытаясь не обращать внимания на разрывающий остатки нервов истошный ор. Потом вдруг резко поднялся и, сам не зная, зачем, направился в сторону поста дежурного. Там над скудно освещенным столом навис лейтенант с красной повязкой и напряженно вертел ручку радиопередатчика. Дрон подошел почти вплотную к столу и принялся читать правила поведения в убежище, хотя знал их наизусть; но прочитал все и только тогда обратился с привычным вопросом к лейтенанту:
- Ну и что? Молчат?
- Молчат, - устало ответил тот и, отвалившись на спинку стула, судорожно провел ладонью по осунувшемуся в неровном свете лицу. – Черт, покурить бы…
- Ну так и покури, - разрешил Дрон, отлично зная, что это строго запрещено.
- Нельзя, - ответил лейтенант, - там (он кивнул в сторону зала) тоже курить начнут. А вентиляция п…дой накрылась.
- То-то я смотрю, жарковато сделалось.
- Если в ближайшие двенадцать часов все останется без изменений, все тут задохнемся на фиг.
- Радио молчит…
- Молчит…
- Блин, сдохли они там, что ли? – Дрон нервно заходил кругами.
- Наверное, завалило все. Пробиваться придется.
- Да уж придется, - вздохнул Дрон, - ему тоже захотелось курить, совершенно дико захотелось. Но еще сильнее хотелось – прибить по-прежнему орущего гаденыша; от его ора давило во лбу и трещало в обоих висках. Он с тоской посмотрел на огнетушитель, потом перевел взгляд на лопату…
- И разведчики еще не вернулись.
- Не вернулись, - повторил лейтенант, - тоже, наверное, завалило. Задели там чего-нибудь – их и накрыло.
- Лейтенант, а людей – их как выводить будем? Ведь противогазов не всех не хватит.
- Придется тут оставлять до прибытия помощи.
- Ты с ума сошел. Стены пробивать если придется, разгерметизация… Все дерьмо сверху сюда попадет. Что делать тогда?! Под трибунал?
- Один хрен, через полсуток задохнемся.
      Дрон молчал, и лейтенант тоже молчал. Тот снова неторопливо склонился над аппаратом, издающим треск и хрипы. «Антенну завалило, - подумал Дрон, - ничего делать не умеем как нужно. Кто ж антенну внешней связи наружу выводит. Ведь и инструкции на этот счет есть. А! Один хрен, подыхать. Или пробиваться». Он тупо уставился на бесформенное пятно пота, во всю спину расползшееся по гимнастерке лейтенанта. В прошлый раз, когда он подходил сюда, пятно было поменьше.
      Да, дышать стало значительно труднее. Дрон вернулся на свое место. За то время, пока он сидел здесь, успел выучить каждое пятнышко на полу, каждую трещинку в потолке, каждую морщинку на лицах соседей… Так было всегда, когда он лежал в больницах или в госпитале после последнего ранения. Валялся целыми часами, сутками, неделями, изучал белый потолок. До тошноты, до головной боли. И потом, уже после выписки, еще долго виделся ему этот потолок.
      А ребенок все задыхался от истерических конвульсий собственного крика.
      Старуха напротив принялась есть вареное яйцо, и белые крошки падали на пол из ее беззубых десен.
      Мужик, похожий на профессора, лысый спереди и с бородкой, закрыл какую-то толстую и, наверное, ужасно умную, книгу в красной обложке и сомкнул глаза. Дрон – тоже, но и в темноте закрытых глаз еще некоторое время видел стекло профессорских очков.

     А потом увидел жаркий зеленый день в городе. Было пыльно и душно. Мухами бродили полуголые прохожие, держали в руках бутылки с пивом, соком, газировкой. У каждого третьего – еще и стаканчик с мороженым. Это было еще недавно, это было лето 6-го июня 2016 года.
      Потом будет объявление по громкоговорителям.
- Внимание! Радиационная опасность! Внимание! Радиационная опасность! Внимание!..
      Остановились троллейбусы, автобусы; прекратили свое движение пешеходы. Молча, недоуменно стояли с полураскрытыми ртами.
- Это учение, - предположил кто-то.
- Тогда бы объявили, что тревога учебная, - растерянно возразил другой.
      Милиционеры неподалеку, прослушав что-то по рации, направились к автобусной станции. Начали объяснять, кричать, неуклюже размахивая руками. А лица у всех были бледные и потные, от жары.
      А потом сонный порядок раскаленного города превратился в душный хаос. Люди побежали. Куда-то. Некоторые – к метро, будто это могло спасти от проникающей радиации; но им навстречу двинулся другой поток людей.
- Это не учебная тревога! Это не учение! Повторяю…
- Господибожетымой… господибожетымой… - бессвязно повторяла женщина, стоявшая у входа в закрывающийся магазин, беспомощно опустив ослабевшие руки, и сумки ее валялись рядом. Потом бежали чьи-то ноги.
      Дрон попытался хоть как-то, хоть какую-то часть этой бестолковой толпы привести в организованное движение, направить к убежищу; но его не слушали, толкали, пихали, орали на него…
- Граждане! Убежище находится непо…
      Но его голос утонул в общем гуле стенаний и ора.
      «А чего это я»? – вдруг со страшным беспокойством подумал Дрон. – Сам не успею. А они – пусть, как хотят…
      И побежал к убежищу. До него было около четверти часа быстрой ходьбы, но мало кто вообще знал о его существовании; вместо того, чтобы организованно продвигаться к нему, люди панической массой беспорядочно метались по улицам, то закручиваясь, будто в гигантском миксере, то мелко расплескиваясь, как сквозь огромное сито.
      У самого же убежища творилось нечто невообразимое. Люди, большинство из которых вообще случайно наткнулись на спасительную вывеску, плотной пробкой и успели в эти счастливые для них тринадцать минут, забили входы, с остервенением перли вперед, ломая друг другу конечности, опрокидывая на землю тех, кто послабее. Милиционеры, уже потеряв всякую надежду хоть как-то организовать эту перепуганную насмерть толпу, растерянно стояли поодаль и вертели в потных руках дубинки.
      Дрон со всей силой вмялся в плотную давку у дверей и через минуту понял, что больше отсюда не выберется: толпа сжала со всех сторон, с каждой секундой плотнее и плотнее. Стоял невообразимый гвалт с криками и плачем. Стало душно. В грудь больно уперся чей-то локоть, что-то хрустнуло там, у сердца. Сзади надавили, и Дрон, уткнувшись носом в какую-то спину, понял, что вот-вот задохнется. Он сделал отчаянный рывок в сторону и начал падать. «Раздавят»! – мелькнуло в раскалившемся затылке. Он выставил локти, чтоб не совсем раздавили, но, когда его тело встретилось с асфальтом, то не ткнулось в него, а полетело куда-то дальше, дальше… Там темно, и голова почему-то оказывается внизу…

      Дрон открыл глаза и увидел быстро приближающийся деревянный настил убежища. В следующий миг почувствовал удар, и понял, что заснул и во сне упал. А духота внутри приснившейся толпы – это духота в убежище, ставшая теперь почти невыносимой.
     «Да тут и через полсуток загнешься», - подумал он, потом решительно встал и подошел к лейтенанту.
- Ничего?
- Ничего.
- Вот что, лейтенант, - Дрон помолчал, будто задумавшись, покусал губы. – Вот что, лейтенант. Ты мужик умный. Ведь сдохнем тут. Фильтры отказали или вентиляция накрылась, только жарковато становится. Душновато. Сколько у тебя химзащиты и противогазов?
- Вот, все они тут, - лейтенант обвел ладонью инвентарный список на стене. В соответствующих графах было:

     «Сигнал «Радиационная опасность» подается при помощи всех местных технических средств связи и оповещения при непосредственной угрозе1радиоактивного заражения. Сигнал дублируется звуковыми и световыми средствами.
      Услышав сигнал, наденьте противогаз, а при его отсутствии - респиратор (противопыльную тканевую маску, ватно-марлевую повязку), возьмите приготовленный запас продуктов и воды, медикаменты, предметы первой необходимости и следуйте в убежище или противорадиационное укрытие. В случае их отсутствия, наиболее надежной защитой от радиационного заражения могут служить подвалы, каменные постройки.
      Если обстоятельства вынудили вас укрыться в квартире или производственном помещении, не теряя времени, проверьте его герметизацию.
      Выходить из убежища и укрытий можно только с разрешения местных органов гражданской обороны».

      (Из советского учебника по гражданской обороне.)

      Скоро они поняли, что без отбойного молотка не обойтись.
- Если так колупать, то и через сутки не выберемся, - сказал Дрон, и лейтенант с ним согласился.
     Силы были уже на исходе, а протяженность завала только одному Богу и была известна. Да и, кажется, Бог не мог больше видеть их под этим зараженным завалом…
      Они приготовили отбойный молоток. Первым взялся рубить лейтенант. Он изо всех сил навалился всей грудью на рукоять, и в уши ударил страшный грохот, многократно усиливаемый замкнутым каменным пространством. Но из этого грохочущего мешка был только один путь – вперед; позади – только смерть. Да, впрочем, кто мог поручиться, что наверху – спасение?..
      Лейтенанта било в крупной дрожи. Грохот плотной лавой стоял вокруг, ревел компрессор, падали, отваливались, осыпались куски и целые пласты завала, поднялась густая взвесь пыли.
      Через некоторое время рубить перестали, принялись прочищать ход.
- Ну-ка, Стаханов, дай я теперь, - сказал Дрон и взялся за молоток.
      Через полчаса грохота и дрожи удалось пройти столько же, сколько до того они расчистили за все взятое время. Зато дышать стало ощутимо труднее. Компрессор жадно пожирал кислород, отдавая наружу свой горячий продукт дыхания. И еще жарче стало; впрочем, на пот и жару ни Дрон, ни лейтенант давно уже внимания не обращали. Они чувствовали: еще, может, совсем немного – и вот она, свобода, жизнь. Старались не думать, что ждет их там, наверху.
      Вдруг, после очередного отвала, в светлом пятне от фонаря возникло что-то. Все это время перед глазами стояли только камни, камни, камни… и оттого инородный предмет сразу бросился в глаза. Лейтенант поддел ломом очередную глыбу спекшегося кирпича, и стало видно, что это – подошва сапога. А затем показался и сам сапог. На чьей-то ноге.
      Нога была обтянута в непонятного цвета штанину. Проходцы переглянулись, и Дрон сильнее налег на молоток. Через несколько минут показался и весь труп, плотно вжатый в обломки камня. Это был один из ушедших разведчиков. Лейтенант вытащил тело за ноги, перевернул на спину. Лицо, почему-то не в противогазе (он валялся рядом) было изрезано острыми камнями и штырями арматуры.
- Их было двое. Значит, где-то здесь и второй, - сказал Дрон и предложил. – Закопаем?
- Зачем? – махнул рукой лейтенант. – Времени нет. Сил мало. Сначала выберемся. После… все после.
      И они снова принялись за работу.
      Второго разведчика нашли метрах в трех. Он лежал так же изуродованным и окровавленным трупом, лицом вниз. Тоже – без противогаза.
- Что у них тут было? – пробормотал Дрон. – Или взрывом завалило?..
- Не, - лейтенант мотнул головой, запаянной в пыльную резину противогаза, - эпицентр был не здесь. Нам по радио передавали.
- Волна могла дойти…
- Не такая, чтоб такие разрушения вызвать. Она же слабеет с расстоянием.
- Может, второй взрыв был…
- Может, и был. Только почему-то мы не услышали.
      Оттащили и этого разведчика; туда, назад, к первому.
      А дышать тем временем становилось все труднее. В легких, казалось, не было кислорода вообще, одна пустота; а те немногие частички соединения молекул О2, что каким-то чудом все-таки проникали в грудь, мало могли восстановить силы. Тем не менее, если б не они, лейтенант с Дроном давно погибли.
      И они продолжали, продолжали упорно вгрызаться в завал. Знали: тоннель не мог быть длинным, скоро будет выход.
      И – добрались. Завал закончился как-то даже внезапно. Кажется, секунды две назад перед ними стояла по-прежнему сплошная стена, и вдруг – эта стена сделалась будто мягче, почти не сопротивляясь атаке отбойного молотка, а затем – поползла, стала оседать: сначала медленно, а потом быстрее, быстрее…
- Назад! – прохрипел Дрон.
      Но лейтенант и сам уже все понял. Они отскочили, вжались в стены. Остатки завала с грохотом сползли в обе стороны тоннеля; видимо, в этом месте была только рыхлая смесь щебня и крошки.
      И сразу им в глаза резанул яркий свет. Как показалось вначале, неестественно яркий. И дышать сразу стало свободнее. И они – вдыхали этот кислород, совсем забыв, что он отравленный, что без противогазов он - мертвый. Первым желанием и было – сорвать тяжелую липкую резину с лица, чтобы охладить разгоряченную кожу, вдохнуть прохладу воздуха полной грудью…
      Но вместо этого они поменяли фильтрующие коробки. И вслед за первой радостью пришло недоумение, а затем – страх.
      Почему нет входных дверей в убежище? Где сама шлюзовая надстройка?
      Дрон и лейтенант переглянулись, но глаз за защитными очками масок не было видно, а потому никто не мог понять, что подумал каждый из них. Перелезли через остатки завала, Дрон выбросил теперь уже ненужный молоток и компрессор; вдвоем стали выбираться наружу. Впереди – только небо. Только серое, все в отяжелевших тучах, небо. Оно приближалось с каждым шагом.
      Они вышли наверх.

      «Если защитное сооружение окажется поврежденным, сохраняйте спокойствие и не поддавайтесь панике; помните, что на помощь придут формирования гражданской обороны. Когда потребуется, включайтесь в работу по устранению повреждений или обеспечению выхода на поверхность.
      <…>
      Спасением людей, оказавшихся в завалах и укрытиях, занимаются, как правило, воинские части и формирования гражданской обороны. Но к этой работе могут привлекаться и все трудоспособные граждане.
      При спасательных работах прежде всего необходимо установить местонахождение пострадавших, для чего нужно тщательно осмотреть завалы, поврежденные и разрушенные здания, дорожные сооружения и другие места, где могут находиться люди. Особое внимание следует обратить на подвалы, лестничные клетки, околостенные и угловые пространства этажей.
      <…>
      Разбирая завал, действуйте осторожно, чтобы не принести дополнительных повреждений оказавшимся под ним людям. В первую очередь старайтесь освободить голову и грудь пострадавшего. После извлечения из завала пострадавшему нужно оказать первую помощь.
      Обнаружив поврежденное защитное сооружение, постарайтесь установить связь с находящимися в нем людьми, определить их состояние и степень повреждения фильтровентиляционного оборудования. Если связи нет, в первую очередь нужно расчистить заваленные воздухозаборные устройства или, если они окажутся неисправными, пробить отверстие в стене.
      <…>
      Если аварийного выхода нет (или он находится под высоким завалом), а выходы сильно завалены, следует пробить стены или в крайнем случае перекрытие сооружения. Делайте это в том месте, где завал имеет наименьшую высоту. Для пробивки отверстий в стенах или перекрытии применяются электрические или пневматические отбойные молотки, бетоноломы, ручные ломы или другой инструмент.
      Если техника отсутствует или ее использование затруднено, заваленное защитное сооружение нужно откапывать вручную. В этих случаях в первую очередь и понадобится ваша помощь».

     (Из советского учебника по гражданской обороне.)

      Над развалинами было, видимо, позднее утро. По крайней мере, солнце еще не достигло зенита. Если только можно было назвать солнцем то, что слабым белесым пятном едва просматривалось за густой фиолетовостью низких, очень низких туч. В воздухе также был дым. Отчетливо тянуло гарью, даже через противогаз. А на земле – куда ни глянь – сплошные руины. Обгорелые, искореженные, изуродованные остовы домов взирали черными закопченными глазницами выдранных окон, торчали ребра арматуры; валялись обломки камней, вырванные куски кирпичной кладки, оплавленное битое стекло, поваленные столбы со змеящимися разорванными проводами… Улицы уже не узнавались. Только по тому, где было больше выступов обрушенных стен, еще можно было сказать: здесь была проезжая часть, а тут – строение. Да еще об этом напоминали голые, смятые скелеты автомобилей. Будто протянули за помощью к небу свои костлявые руки-штанги троллейбусы неопределенного цвета. Еще недавно здесь ехали люди по своим заботам, кто-то наверняка даже пытался уйти от уплаты за билет.
      Дрон с лейтенантом были готовы увидеть что-то подобное, но и их поразила общая картина пустоты и разрушения. Остолбенело взирали они вокруг, и даже мысли – ни одна – не приходили в голову; только спустя пару минут лейтенант едва слышно выдавил:
- Заче-ем?..
      А само убежище также было разрушено. По какой-то случайности, вход завалило не полностью, даже входное отверстие было открыто, иначе пришлось бы прорубаться еще не меньше часа. Хватило бы их на этот час – кто знает.
- Значит, второй взрыв все-таки был? – спросил Дрон.
- Значит, был, - поникшим эхом отозвался лейтенант.
- Только зачем второй? Обычно хватает одного…
      И тут его ударило:
- А, может, началась война? Может, мы одни тут и остались?!
- Вряд ли, - лейтенант двинулся вперед по руинам, - тот, кто начал все это, всегда останется жив. Только до нас им дела нет. Помощи ждать нечего.
- Похоже, нечего, - согласился Дрон. – Значит, нужно самим прорываться из зоны.
- А как же люди в убежище? Они же ждут.
- Чего ждут?! – разозлился Дрон. – Противогазов все равно не хватит на всех. Там их человек двести, а противогазов – четыре. Вы хороши: гражданской обороной называетесь, а ни к чему ни хрена не готовы! Помещения под коммерческие склады бандюгам отдаете.
- Я тут при чем?! – тоже разозлился лейтенант. – Нам дают, мы и принимаем. А с тех складов мне ни копейки не досталось!
- А сами запрос сделать не можете?
- Этим занимался не я!
- «Не я-а!» - передразнил Дрон. – Нужно было тебя там оставить, внизу. В конце концов, ты не имел права оставить пост. Тебя судить за это надо!
- Это за что же судить? За то, что жив остался?
- Да жив ли… - усмехнулся Дрон.
      Они не могли видеть выражений лиц друг друга, но и без того было понятно: сейчас лица их перекошены: у одного от злобы, у другого – от возмущения.
- Иди ты на х…! – резко бросил лейтенант и решительно стал пробираться через завалы прочь.
- Вот и иди! – крикнул вслед Дрон и тоже двинулся – в другую сторону.
     Оба понимали, что из зоны поражения выходить лучше вдвоем, что в одиночку, скорее всего, не дойти, тем более, что никто из них не знал, в каком направлении ушло облако и на какое расстояние простирается сама зона.
………………………………………………………………………….
     Усталый, злой, весь взмокший от пота сам и в сырой отяжелевшей зимней одежде, голодный, Дрон пробирался через завалы уже несколько часов. Интуиция подсказывала ему, что идти нужно в сторону наименее разрушенных зданий, где ударная волна, теряя свою страшную силу, наносила все меньше и меньше повреждений. Но в том-то и дело, что было не понятно: в какой стороне разрушений меньше. Иногда казалось: справа, и Дрон сворачивал вправо; потом – чуть левее, и он шел в ту сторону. Но скоро понял, что интенсивность разрушений зависит не от силы прошедшей волны, но от самой прочности зданий. Современные постройки практически полностью превратились в груды плит и камней, старые же сохранились лучше, часто даже можно было узнать фасад того или иного здания, различить лепнину. В разрушенном городе Дрон больше не ориентировался; везде были камни, камни, обломки, глыбы, глыбы, руины… Но по старинным постройкам вскоре стало возможным более или менее сориентироваться. Например, увидев развалины Дворца бракосочетаний, он понял, что находится на улице Горького. На бывшей улице Горького. Вон там, правее, должен быть и сам памятник известному писателю. В свое время среди отцов города развернулись споры: оставить памятник советскому писателю или убрать как пережиток коммунизма. Кому это теперь нужно? Все снесло, разрушило, разметало, разорвало. Город воздвигался два века, а кто-то сравнял его с землей за двадцать минут.
      Нужно было отдохнуть и все-таки решить, куда идти. Взрыв, наверное, был такой мощный, что сила его ударной волны оставалась практически неизменной на протяжении всего города. Может быть, даже нескольких десятков километров. Дрон опустился на корточки. Боялся: если сядет на камень, подхватит на одежду радиоактивную пыль. Некстати начало невыносимо чесаться в глазу. Так и хотелось почесать. Он даже поскреб по стеклу. Но от этого захотелось почесать только сильнее. И курить хотелось. Даже сильнее, чем пить и есть. А еще он понял, что поругался с лейтенантом зря. По крайней мере, могли обдумать план действий вместе; может и правда, что на сотни километров только они двое в живых и остались. Где-нибудь так же и лейтенант теперь бродит.

     Первые полчаса лейтенант шел довольно уверенно, ориентируясь по едва заметным приметам (уцелевшая вывеска, остатки памятника…), он решительно уходил из города. Потом его взяло сомнение: не идет ли он по направлению к эпицентру. (Черт его знает, где он находился, этот эпицентр!) Но куда-то надо было идти, и лейтенант шел. Устал – зверски. К тому же, все сильнее давали о себе знать голод и жажда. Чтобы не думать о еде и воде, лейтенант стал злиться на Дрона.
      И на кой черт он ему дался! И правда, лишний свидетель. Конечно, он должен был оставаться на посту до конца. Только до какого – конца?! Спасатели должны были давно работать здесь, а прошло почти двое суток – и хоть бы одна сука появилась!
      (Лейтенант не знал, что была применена массированная ядерная атака, что до ближайшего уцелевшего населенного пункта – более двухсот километров, что их очаг поражения давно считался «мертвым», и его собираются дезактивировать с самолетов. Он не знал всего этого и продолжал злобствовать.)
      «Сами ни к чему ни хрена не подготовились, а я – оставайся до конца. Народ в панике топтал друг друга, а не организованно уходил в укрытия. Сами ни чему не научили, а меня – под трибунал!»
      Впрочем, злиться скоро надоело. Наступила просто тупая усталость и нечто похожее на совершенное равнодушие ко всему. Нужно было идти – и он шел, тупо шел, как заведенная машина. Сворачивал куда-то, шел вдоль головешки деревьев в бывшем парке, пробирался через обвалившиеся поперек улиц дома… Автоматически отметил: что-то белеет справа. Табличка с названием улицы. Знакомой улицы. Значит, к выходу из города шел он в правильном направлении.

     И еще были мертвецы.
Их было много. Хотя и Дрон, и лейтенант, следуя каждый своими путями, старались не видеть их – они были повсюду. Безобразные, обгорелые, с оторванными конечностями и головами, в неестественных позах, скрюченные, раскинутые, лежащие бревнами, в прилипших обгорелых одеждах, голые, без кожи, почти скелеты, с уцелевшим мясом, сморщенные, будто мумии – они были. Заваленные камнями, открыто лежащие на дороге, сидящие в скелетах автомобилей, кучами валявшиеся у входов в здания, одиночные и парные (некоторые даже держались за руки), группами и толпами – усеяли они разрушенный город. Что они делали, куда бежали, зачем оставались в домах, на что вообще надеялись, пытаясь скрыться, уехать, убежать от страшной смертоносной силы, обрушившейся на них внезапно?..
      Ни Дрон, ни лейтенант не замечали (старались не замечать) всех подробностей чужой смерти, со всех сторон окружавшей их в этом городе. Старались не замечать черное скорченное тело с разбитым оплавленным магнитофоном в иссохшей руке; не замечать почти уцелевшую женщину под автомобильным остовом, внутри которого оскалился широко раззявленной улыбкой мертвец, обугленный сверху, но в грязных джинсах и кроссовках снизу (автомобиль же был придавлен к стене); и разбросанные серые скелетики детей (на экскурсию шли?) в радиусе десяти метров; и кого-то черного на велосипеде, так и въехавшего в окно дома; и оторванные пальцы, кисти, ступни, разбитые в черепки головы, ноги в обуви и без, искромсанные туловища с вырванными внутренностями – тоже старались не замечать. И оттого, что боялись, как и любой живой боится любого мертвого тела, и оттого, что не хотелось думать и понимать, что сами вскоре могут присоединиться к этим изуродованным людям, только, конечно, будучи менее изуродованными… Что, впрочем, мало дело изменяло…

     «Если в момент ядерного взрыва вы окажетесь вне убежища, необходимо быстро лечь на землю лицом вниз, используя для защиты низкие каменные ограды, канавы, кюветы, ямы, насыпи шоссейных и железных дорог, лесонасаждения. Нельзя укрываться у стен зданий и сооружений – они могут обрушиться.
      При вспышке следует закрыть глаза – этим можно защититься от поражения световым излучением. Во избежание ожога открытые участки тела следует закрыть какой-либо тканью.
      Когда пройдет ударная волна, необходимо встать и надеть средства индивидуальной защиты».

     (Из советского учебника по гражданской обороне.)

     Ночью Дрону показалось, что он слышит гул моторов. Он моментально вскочил на ноги (пришлось все-таки лечь на эту опасную землю) и огляделся. Но сразу же понял, что это – всего лишь показалось. Чернота была повсюду. Задымленное и покрытое тучами небо не пропускало ни малейшего светлого пятнышка, а на земле светить было нечему. Прошедший с вечера дождь погасил еще кое-где догоравшие руины, и теперь Дрона окружило непроницаемым черным. Тьма, казалось, была осязаемой. Протяни руку – и нащупаешь ее.
      Вдруг ему сделалось страшно. Не оттого, что недавний дождь на 100% был радиоактивным, а он вымок под ним основательно, но просто – по-человечески страшно – мертвецов. Он представил себе, как окружают они его со всех сторон – сморщенные, черные, обугленные, оскаленные… Представил – и стал поспешно шарить вокруг в поисках фонаря. Он знал, что батареи уже на исходе и их нужно беречь, но знал также, что ему больше не уснуть в эту ночь, что может сойти (и обязательно сойдет!) с ума, если посидит с ними наедине в этой густой темноте, пропитанной радиацией, всю ночь.
      Фонарь, вот он! Дрон щелкнул выключателем. Слабеющий луч осветил развалины, оголенную арматуру. В луче были видны тоненькие иголочки дождя, который не чувствовался сквозь противогаз и одежду. Чтобы спастись от дождя, Дрон вчера забрался под какое-то уцелевшее перекрытие и просидел там до темноты. Потом, кажется, дождь перестал, но идти куда-то было уже поздно, и он решил переночевать в городе. А под перекрытием остаться побоялся – вдруг рухнет. Теперь же выходило, что и от дождя не скрылся, и время потерял. Да еще и этот тошнотворный страх перед мертвецами. На войне тоже были трупы, много и самые разные; но все же не в таком страшном количестве и не в одиночестве пустой темной тишины приходилось видеть чужие смерти. На войне не думалось (старалось не думаться) о смерти – некогда было; а тут… И Дрон остался сидеть там, где сидел, укутавшись в бушлат, глядя на гаснувший луч фонаря и умоляя только об одном: чтоб утро наступило раньше, чем угаснет этот луч – единственное светлое пятно теперь (в буквальном даже смысле!) в его жизни.
      Изредка ему казалось, что кто-то крадется неподалеку, перебирает камни и даже шепчется. Он в холодном ужасе наводил луч в сторону шума, но там, конечно, ничего не было. Только – развалины. Он твердил себе и убеждал себя, что все сказки об оживших мертвецах – только сказки. Что скорченное черное тело больше никогда не поднимется и не сделает ни единого шага, что оно теперь – не больше, чем простой изжаренный кусок мяса (ведь не может же котлета вдруг броситься на нас из тарелки!), что, в конце концов, он, лично Дрон, этим мертвецам ничего плохого не сделал – не помогало.
      И он крестился и смотрел в луч, и считал секунды до рассвета.
      Как только небо засерело и стало возможным различать дорогу, Дрон снова двинулся в путь. Теперь он решил идти без остановок, пусть даже на это потребуется и весь оставшийся день – лишь бы вырваться поскорее из этого страшного города. На спасателей надежды не было больше никакой. Если б могли – давно здесь были… Он изо всех сил гнал прочь страшную догадку, что на Земле наступила ядерная война, по крайней мере, километров на тысячу окрест, нет ни единого уцелевшего островка жизни.
      Было очень холодно. Промокшая за ночь от дождя и пота одежда теперь совершенно не удерживала тепло, но он не пытался освободиться даже от ушанки: хоть какая-то, хоть и очень сомнительная, но – защита.
      По его расчетам, часа через четыре он должен был выйти к окраине города. Что потом - … Не все ли равно. Главное пока – выбраться. Потом, по крайней мере, будет равнина; если полетят спасатели или разведка, его заметят и подберут. И Дрон продолжал пробираться через завалы, по-прежнему пытаясь не замечать изуродованные трупы вокруг.
      Он обогнул угол очередного обрушившегося дома и вдруг заметил, как метрах в двухстах от него через камни так же пробирается… человек. Человек! Дрон сначала подумал, что это лейтенант, и несказанно обрадовался, но фигура человека оказалась гораздо худощавее. Она отчетливо вырисовывалась на фоне совершенно посветлевшего, но по-прежнему серого неба. Дрон хотел окликнуть, но потом решил, что все равно успеет догнать, и поэтому стал быстро идти к этой фигуре. Но, по мере приближения, ему становилось ясно все больше: что-то в этой худосочной, неуклюже пробирающейся через груды обломков, фигуре не так. Что-то было неправильно… Но он продолжал идти к ней, и, когда между ними было не больше десятков двух метров (фигура была спиной к Дрону), стало понятно: человек был без противогаза.
      Некоторое время Дрон смотрел, как развевается на легком ветру борода, как, деревянно сгибая колени, пытается человек перебраться через плиту, а потом все-таки решился.
- Эй! – крикнул он. – Дедуль (почему-то решил, что это дед), разве можно без противогаза расхаживать?!
      Но тот даже не оглянулся. «Глуховат», - решил Дрон и от этого ему стало еще жальче старика. Он решил во что бы то ни стало довести того до ближайшего пункта помощи, забыв, что и сам не знает, где этот пункт.
- Эй!! Дед!! – Дрон подумал, что в противогазе его слышно плохо, а потому заорал изо всех сил. Человек был теперь совсем близко и услышал крик. И начал медленно оборачиваться. Когда же оказался лицом к Дрону, Дрон почувствовал, как холодеет от ужаса и омерзения.
Лица у старика не было!
      То есть оно, конечно, когда-то было, но теперь на его месте была только сплошная горелая масса, а из обнажившихся челюстей без губ редко торчали кости зубов. Вместо глаз в Дрона уставились два разорванных черных провала, очень глубоких…
      Несколько секунд они стояли друг против друга, а потом Дрон, что-то промычав, стал медленно оседать на камни, потому что старик был одет в зеленую плотную рубашку, которая была на том самом старике, который выходил к ним перед их с лейтенантом побегом из убежища…
      А откуда-то появился еще один. Человек? Его можно было бы назвать человеком, будь у него голова; но у этого – головы почти не было. Она бессильно билась о грудь того, кто сейчас и подходил к Дрону, и держалась она всего на нескольких связках. Явственно виделись обломки позвоночника, остро торчавшего из шеи, и разорванные жгуты сосудов и связок. Плечи и грудь мертвеца были залиты бурым – кровью.
- Э… о-о-у… м-м-м-а-а… - только и смог промычать Дрон, уже вовсе сидя на камнях.
      Тут чьи-то сильные руки обхватили его шею и голову сзади, сорвали противогаз.
- Он бросил нас, - прохрипел-пробулькал кто-то сзади, а затем Дрону стало все равно. Из проломленного затылка его торчал короткий кусок арматуры.

      «Коммунистическая партия и Советское правительство не ослабляют усилий по укреплению обороноспособности страны. <…> Непоколебимая вера в дело Ленинской партии, твердое знание… защиты от современного оружия, убежденность в эффективности средств защиты помогают советским людям усилием воли подавлять страх».

      (Из советского учебника по гражданской обороне.)

      Лейтенант прочитал название улицы на присыпанной каменной крошкой табличке и задумался. Нехорошо как-то получалось. Сначала он бросил свой пост и людей, потом этого… как его… Вот странно, даже имени не спросил. А ведь несколько часов пробирались вместе и ни разу друг друга по имени не назвали. Что он теперь делает? Может, дошел уже? Хотя, вряд ли так быстро. А, может, все еще сидит на том самом месте, где разошлись? Вернулся и сидит, ждет, когда лейтенант вернется. Или и вправду вернуться? Вместе все же лучше.
      Лейтенант прикинул по времени. Если он сейчас вернется к убежищу, посмотрит, нет ли его там, то все равно успеет дотемна покинуть город. Час туда, час сюда – погоды не сделают.
      «Успею», - решил лейтенант и двинулся в обратном направлении.
………………………………………………………………………
      Но у убежища никто не ждал. Лейтенант хотел было снова уйти, но что-то остановило его. Он подошел к дыре входа и прислушался. Кажется, оттуда доносились звуки. Неужели те, кто внутри, выжили?!
      Помочь?!..
      Но как? Да и зачем… Все равно без противогазов все они обречены. Чего доброго, и последний с него сорвут. А фильтрующих коробок все равно больше нет.
      И все же лейтенант полез внутрь. Фонарь осветил тот самый проход, через который они недавно прорубались, и лейтенанту вдруг стало жалко, что разошлись они с этим неизвестным напарником. Сейчас бы вместе!..
      Он полз и изредка останавливался, прислушиваясь. То ему казалось, что внутри тихо, то почти отчетливо оттуда слышались голоса и – будто вздохи.
      Лейтенант благополучно миновал завал и теперь стоял в полный рост. Дверь была закрыта, так что вряд ли на поверхность могли проникнуть какие-то звуки. Да, за дверью было тихо. Ему представилось, что теперь там, за этой дверью, лежат сотни трупов задохнувшихся людей, и сделалось жутко.
      Проверить?..
      Он совершил несколько неуверенных шагов и снова остановился. Дыхание с шумом проходило через фильтр где-то внизу у лица, и почему-то теперь стало отчетливо слышно биение сердца.
      И все же лейтенант решился. Подошел к двери. Первой. Тесный шлюз. Вот вторая дверь. Едва он открыл ее, как на него навалилось что-то тяжелое. Лейтенант с омерзением и испугом оттолкнул мертвеца, и тот глухо стукнулся о пол. Под ногами было еще несколько тел. Видимо, почувствовав, что задыхаются, люди бросились к спасительному, как им казалось, выходу. Но там были лишь тяжелые двери… Представилась картина: люди кричат, хрипят, умоляют о помощи, ломают пальцы о железо двери, колотят кулаками, бьют ногами, разбивают головы в страшной давке… А потом – обессилено сползают вниз. Тот, кто упал на лейтенанта, видимо, умер стоя…
      Он осветил коридор. Да, трупы были повсюду. Прямо по коридору слабо светился общий зал. Сам не зная, почему, лейтенант двинулся туда, все время смотря под ноги, чтоб не наступить на труп. Может, он надеялся, что кого-нибудь еще можно спасти, хотя бы натянуть респиратор и вывести наружу… «Нужно было им двери оставить открытыми», - мелькнула, теперь уже бесполезная, мысль. Может, еще хотя бы двоих он спасти сможет?
      Но, даже не доходя до зала, стало понятно: не сможет. В освещенном проеме была видна часть зала, и там, на скамейках и на полу, были лишь неподвижные тела. Лейтенант остановился и прислушался. Тишина моментально заложила уши и даже не звенела, как это иногда бывает. Он понял, что часто называют «мертвой» тишиной.
      И снова задышал в противогаз. Но от шума собственного дыхания стало почему-то еще страшнее. Он один был живой среди всех этих мертвецов… И захотелось – бежать отсюда. Бежать! Быстро! Не оглядываясь! А ну как сейчас вон тот труп начнет подниматься… Как в кино ужасов. Сначала поднимет одну руку, потом – и сам сядет на полу…
      И к его ужасу – мертвец этот и вправду стал подниматься!
      Расширенными глазами лейтенант наблюдал, как тот уж сел, как изогнулся, силясь подняться в полный рост…
      Он не стал дожидаться, когда трупу удастся встать. Он просто бросился бежать. Уже не разбираясь, куда наступает, и ему казалось, как кто-то все время хватает его за ноги снизу. Вот он добежал до шлюза, и прыгающий в руках фонарь осветил страшное: прямо навстречу со стороны дверей шло несколько мертвецов. Лейтенант даже узнал того, что упал на него недавно. Но больше не было времени ни узнавать, ни размышлять, что же происходит, ни вообще не было больше у него никакого времени. Он истерично выхватил пистолет из кобуры и открыл огонь по приближавшимся. Пули врезались в уже мертвые тела, но кровь, едва брызнув, больше не шла из них. Трупы, впрочем, будто растерялись и встали. Лейтенант бросился вперед, почти с поросячьим визгом, прорвался через мертвяков и кинулся в тоннель. А за собой слышал топот многих ног. Он не удержался и оглянулся. Луч на миг судорожно вырвал из черноты мертвых преследователей. Они неуклюже бежали, болтая руками, будто тряпками. Лейтенант опять завизжал и… наткнулся на завал. Но дыра была же! Была!.. Он тут же ее и нашел. Юркнул в спасительный лаз, обдирая колени об острые камни, пополз вперед. Наткнулся на мертвых разведчиков, и в этот миг крепкие руки схватили его сзади за лодыжки. Лейтенант дернулся, но для удара не хватало пространства, проход был слишком узок. Тут фонарь осветил гранату на поясе у одного из разведчиков. Уже не соображая, что делает, лейтенант схватил гранату и разогнул усики чеки. Кольцо звякнуло, ударившись о камень, коротко вспыхнул запал.

Post Script

Воспоминания

QQQ

      Сегодня ночью вышел на улицу – покурить. Было бесшумно и темно, когда говорят: хоть глаз выколи. Только звезды тоненько блестели в едва выделяемом средь общей темноты небе. Я всегда боялся темноты. Так, наверное, боялся ее мой далекий предок из пещеры. Я иногда размышляю об этом предке. Ведь он есть у каждого, есть и у меня. Точнее, был. Очень странно: мы ищем в своем генеалогическом древе знаменитые и знатные ветви, дабы гордиться ими, но почему-то никогда не берем в расчет существование этого нашего пращура в мохнатой шкуре и с палкой-копалкой в узловатой конечности, еще не ставшей рукой, но и уже не называемой лапой. Интересуясь своей родословной, мы не думаем об этом родоначальнике нашей крови. А следовало бы. Именно от него нам и передалась, например, та же самая боязнь темноты, которую я испытал некоторое время назад.
      Но затем я посмотрел в небо и увидел среди неизменных столетиями созвездий светящуюся точку. Она двигалась и нарушала прежде незыблемый порядок расположения звезд то в одном, то в другом созвездии. Точка-звездочка нарушала этот порядок до тех пор, пока не заплыла за черные пирамиды ближайших деревьев. Но вслед за ней появилась другая такая же. Она проделала похожий путь, только немного левее. Это были, конечно, космические аппараты. Американские ли, наши или индийские, скажем, - не имело значения; они – там, в этой бесконечной Бездне, сейчас делали свою работу. Может быть, в одной из этих звездочек находились люди. Вот кто должен был чувствовать себя по-настоящему одиноким и бояться! Знать, что между тобой и смертью – только рукотворная оболочка толщиной… ну, не знаю, какой; но думаю, не более двух метров. Что такое два метра перед триллионами и триллионами световыми годами абсолютно враждебной для тебя Пустоты!.. Твое теплое, животрепещущее тело – с одной ее стороны, а с другой – те самые световые года или даже века смертельной Пустоты. С ума можно сойти! Мне, огражденному от этой самой Бездны естественным слоем озона, кислорода и проч., триллионами лет отлаживаемым самой Природой, бывает страшно Космоса; что же говорить о космонавте, который защищен техническим слоем, созданным несовершенным разумом человека в течение каких-нибудь пятидесяти лет…
      Но космонавт все же защищен. А ведь на какой-нибудь из этой звездочек имеются болтики, штырьки, сегменты, вовсе не защищенные ничем. Вот кто должен был ощутить свое одиночество в полной мере! Одиночество в пустоте всего мира, будучи не только один на один с этой пустотой, но - находясь внутри нее самой. И несется какой-нибудь болтик со страшной скоростью сквозь ледяную Бездну, и нет у него выбора, кроме как нестись вот так все время своего существования. Однажды покинув теплую Землю, он никогда больше не почувствует собой ее мягкий теплый воздух.
      Я представил все это как-то совершенно отчетливо, но – на мгновение, гораздо на меньшее время, чем вы прочтете вывеску «Хлебобулочные изделия» на магазине, что стоит на углу. Представил, а затем перевел глаза вниз. То ли глаза привыкли к темноте, то ли оттого, что я почувствовал одиночество космического странника, но ночь уже не казалась мне такой зловещей, как за минуту до этого.

QQQ

      Я хотел забыть ее навсегда. Навечно. Понимаете? Мы расстались сравнительно давно, и я знал, что она уже не думает обо мне. «Забыла», - так обычно говорят в таких случаях, но забывают то, что делали во втором часу дня пятого сентября десять лет назад, но не того, кто был рядом. А забывают – именно то, что делали в указанное выше время; то ли ехали в гости к приятелю, то ли читали сводку с биржи, то ли шли в магазин «Хлебобулочные изделия» на углу. Или в окно смотрели – кто ж теперь помнит.
      Но уж конечно у каждого были в жизни минуты (часы, года), которые хочется забыть. Начисто. Но именно потому, что их хочется забыть, они и не забываются. Эффект белой обезьяны Хаджи Насреддина – называю это я. «К сожалению», - скажет кто-нибудь. И будет прав.
      Да, я желал навечно распрощаться с мыслями о ней. Я не любил ее уже несколько лет… Хотя – зачем врат? Люблю и сейчас. И даже этой ночью, глядя на ускользаемую в небе звезду, - любил. Не проходило и дня, чтоб я не вспоминал о ней, о тех месяцах, когда мы были вместе… Да, многое стерлось, мелкие детали встреч сровнялись с Вечностью и канули в нее, и уже больше никогда не вспомнятся, поблекла и сама боль от разлуки. Но – не сами мысли. То ли по привычке, то ли и вправду в силу любви, только думаю о ней – всегда. Порой воспоминания накрывали довольно ощутимо. Такое бывает, если сталкиваешься с чем-то, что плотно ассоциируется с тем временем. Например, увидишь в телепрограмме знакомый фильм или услышишь на улице знакомую музыку, песню, которую слышал тогда, - вот и готова волна воспоминаний. Но уже нет горького желания бросаться на стену с кулаками, да и комок колючих слез больше не мешает дышать, но неопределенное чувство определенного чувства все же возникает. Что-то сродни ностальгии.
      В первые дни после нашей размолвки я все никак не мог поверить, что теперь мы друг другу – никто. Хотелось подойти к ней и сказать:
- Да ладно тебе!.. Что это мы с тобой ерундой занимаемся? Давай опять будем вместе… Нам хорошо будет.
      Но что-то останавливало. Гордость? Условности? Если бы была обида, я еще мог себя понять, но в том-то и дело, что особенной обиды не ощущалось, а так – не знаю, что мешало. И я даже не смотрел в ее сторону. Все, впрочем, не мог привыкнуть и к тому, что теперь не надо уже никуда идти по вечерам. Сидел дома до полуночи, все то время, что раньше уделял ей, и читал книги. Иногда смотрел телевизор. Занять себя было больше нечем. Все гадал: кто первым пойдет на примирение?
      А вышло так, что никто не пошел. Потом мы вообще перестали видеться. Я на полгода уехал в Северную Африку, а оттуда – в Андалузию. Когда же вернулся, «добрые люди» сообщили, что она вышла замуж. «По залету». Ну, вышла и вышла. Обычная, даже банальная, история. Я тогда подумал, что это поможет забыть ее: для меня замужняя женщина никогда не была женщиной; с детства я впитал убеждение: «отбивать» чужих жен – нехорошо.
      Самое интересное, что после этого известия я будто вошел в какой-то ступор. Что-то небольшое, но очень важное умерло во мне. Меня будто оглушили. Думаю, если б мне сообщили о ее смерти, я был не так огорчен. А тут – она, вроде бы, где-то есть, но, в то же время, ее будто и нет. Исчезла последняя ниточка к нашему воссоединению. Тяжелее всего приходилось по вечерам, когда нужно было ложиться спать. Почти каждый раз я видел мысленно ее с мужем; они занимались любовью перед сном. «Вот сейчас, - говорил я себе с жестоким наслаждением мазохиста, - ты лежишь и смотришь на этот фонарь за окном, а она обхватила ногами его спину и стонет от удовольствия». И это было невыносимо.
      А года через два мысли о ней превратились в болезнь, в манию. В конце концов, я начал сознавать, что тоскую даже не по ней самой как любимом человеке, но – по тем ощущениям, которые испытывал в то время. Наступала осень – и я воссоздавал внутри себя атмосферу своего состояния, которое было во мне незадолго до нашей встречи. Говорил себе: скоро опадут листья, затем будет снег – и тогда до нашей встречи останется чуть больше месяца. Потом, конечно, наступала зима. Зимой мы познакомились. Я бродил по «нашим» памятным местам, подолгу стоял там, где мы обычно встречались, и с упоением чувствовал жгучую тоску вперемешку с отреставрированными ощущениями тех дней. Весной мы часто расставались, а потому по приходе весны я почти буквально по дням восстанавливал былые события, припоминал каждую мелочь в своих мыслях, желаниях, что были той весной. Вот сегодня мы в последний раз гуляли по этой дороге (я шел теперь по ней один), а сегодня утром я впервые проснулся без нее. Впереди будет еще целых полтора месяца одиночества… А вот сегодня – напротив – последний день без нее, поскольку завтра в шесть вечера я вновь отправлюсь к ней…
      Когда стояло лето, я также делал такие вот проекции во времени. Вертикальные. Схематически это можно представить приблизительно так:

      Это неправильно говорят, будто время идет. Времени нет вообще. Идем мы. А время стоит, как стоит дорога, по которой все движется.
      В моем же случае отрезок «время» все увеличивался и увеличивался, а я – все шел и шел по спиральной дороге времени и шел, ежедневно, ежегодно повторяя свои «проекции» - сначала на год назад, потом на два, а затем дошло и до пяти лет. Тут-то и сказал себе:
- Стоп. Не всю же жизнь заниматься такой ерундой и предаваться ненужным ностальгическим самоистязаниям. Проку от этого никакого, но вред – очевиден. Кончай ты это дело. Забудь ее, во что бы это тебе ни стало.
      И я добросовестно постарался ее забыть. Но – белая обезьяна Насреддина так и прыгала перед глазами.
      Однажды прочитал в каком-то журнале, что можно прекрасно жить и с подобными проблемами внутри, но нужно лишь достичь такого состояния, при котором воспоминания перестанут приносить неудобства. В журнале также советовали: описать как можно подробнее все то, что не хочется вспоминать. Неприятные воспоминания как раз будто бы и лезут оттого, что мы их упорно прячем в пещеры мозга; они – как сжатый пар – давят изнутри, рискуя сорвать клапаны разума. Но, стоит дать им простор и выход, как они больше никогда не потревожат нас.
      Все это было изложено довольно умным научным языком и читалось довольно убедительно. Что же, я, скрепя обливающееся кровью сердце, засел записывать свои воспоминания. Сначала никак не мог отделаться от мысли, что занимаюсь ерундой, но со временем втянулся и, признаться, находил это даже более приятным, чем составлять эти свои «проекции» и ходить по одним и тем же улицам с целью хоть немного испытать прошлые ощущения, а, вместе с тем, растревожить старые раны любви.
      Первое время наша с ней история записывалась трудно. Часто накатывала такая бесконечная грусть и неизбывная тоска, что в пору было застрелиться, если б только у меня был пистолет. Но через несколько недель сумбурные записи стали складываться в нечто, напоминающее повесть или даже роман. Я старался не упустить ни одной, даже самой микроскопической, детали: как по-особенному хрупал снег, когда мы шли в ногу по светлой ночной дороге; как я слушал группу «Наутилус Помпилиус» перед нашими встречами; какого цвета было утром мартовское небо, когда я сделал ей предложение; что ел перед сном после наших встреч (холодную картошку, шпроты в масле и воду, разбавленную сгущенкой); которого числа и в какой день недели я подрался с каким-то алкашом, когда ночью возвращался от нее… Ну, и так далее…
      События живо представали в несильном свете настольной лампы на письменном столе, и я заново переживал их. Одни детали вытягивали за собой другие, казалось, вовсе забытые, но – не менее выразительные; они-то и восстанавливали ушедшую эпоху – эпоху нашей любви.
      И я уже не мог остановиться. Уже с утра и весь день я только и ждал вечера, когда можно будет, покончив со всей дневной суетой, сесть за стол, раскрыть тетрадь, стремительно набиравшую вес и толщину, и – писать, писать… Не замечая ни времени, ни стен вокруг – ни-че-го. И вот я уже не сижу в своей полутемной, задымленной табаком комнате, но снова иду с ней по заснеженным улицам нашего городка, слушаю ее рассказы о том, как прошел этот день, смотрю, как изменяет свои оттенки снег под ногами, в зависимости от того, на каком отдалении мы находимся от фонарей; вижу неясные очертания голубой луны впереди и чувствую (я действительно чувствую!) ее руку на своих пальцах… А потом – вкус и запах наших поцелуев на морозном воздухе…
      Но все это лишь окончательно выбило меня из даже той неровной колеи, по которой я худо-бедно, но – катился в последние года. Пару раз я даже всерьез подумывал, не покончить ли навсегда с чередой этих воспоминаний, сотворив над собой суицид… Но потом подумал, что, может, это всего лишь кризис, а вслед за тем последует облегчение, выздоровление. И я продолжал писать. Я описал все в точности, как было; начиная с нашей первой встречи морозным вечером в конце декабря и заканчивая тем ее письмом в середине августа. Восемь месяцев моей жизни – моих надежд, страхов, счастья и боли – уместились на двухстах рукописных листах. Наступил момент, когда я поставил точку после даты завершения – последнюю точку. И расписался зачем-то внизу. И откинулся на спинку стула.
      По-прежнему за окном лаяла собака; как и всякий вечер, перед моим домом бродила веселая подвыпившая молодежь; так же вокруг лампы стоял сизый табачный дым и темнел в бокале круг остывшего чая. Я подумал, что ничего во мне не изменилось. Но нужно было (зачем?..) доделать начатое, и последующие месяца два я «доводил до ума» свою рукопись. Она показалась мне вполне достойным произведением литературного искусства, но, тем не менее, проблему не решила. Ее я не забыл.
      Может быть, даже наоборот – куда острее почувствовал смертельную тоску по минувшему. Покончить с собой, впрочем, почему-то больше не хотелось. Затем наступило странное отупение. Я едва не выбросил рукопись (сжечь было негде да и помпезно все это как-то), но потом подумал, что, в общем, не все ли равно, и внезапно отправил всю эту пухлую пачку листов в издательство. Даже копии себе не оставил.
      Через некоторое время мне ее, конечно, вернули, с припиской (сподобились!), что это – никакая не книга, что я описывал лишь то, что интересно мне и только для себя, но никак не для читателя, которому будет просто неинтересно… И все в таком духе еще пару строк. Напечатать, конечно, отказались. Тем же вечером я решил никогда не писать вовсе. Рукопись мне нисколько не помогла…

QQQ

     Как-то раз я наткнулся на объявление в газете. «Госпожа Эсмеральда, - значилось в нем, - поможет решить личные проблемы. Приворот и прочее. Гарантия – 200%». И адрес. В общем, обычное шарлатанство, на которое я давно перестал обращать внимание, поскольку ни на йоту не верил во всякие там псевдомагические штучки, призванные только выуживать денежные госзнаки из кошельков доведенных «до ручки» от проблем людей. Впрочем, что-то неясное всколыхнулось внутри при виде этого объявления. Что-то было не так. Что только?..
      Нет, именем из произведения Гюго меня не удивить, конечно, да и не в этом состояла странность объявления. Напротив, оно выглядело – обычнее некуда. В нем даже не было полного перечня «услуг», а уж про 200% - и вовсе смешно.
      Но однажды утром я понял: адрес! Это было как раз там, где мы с ней любили ходить по вечерам. Было ли это знаком из «тонких миров» или просто совпадением?.. Во всяком случае, я решил просто сходить туда. В конце концов, ничего не потеряю, кроме разве некоторого количества денег.
      «Госпожа Эсмеральда» оказалась на редкость обычной женщиной. Полноватой и пожилой. Не цыганкой даже, как я думал. И в квартире у нее не было ничего такого, что бы указывало на ее «магические» занятия.
- Я по объявлению, - сказал я, едва открылась дверь.
- Проходите, - ответила просто Эсмеральда.
      Мы прошли две комнаты, и я отметил, что, видимо, квартира эта не снимается, как это делается большинством шарлатанов, но «госпожа» живет здесь уже давно. По крайней мере, все выглядело довольно обжито.
- Я слушаю Вас, - сказала она, когда мы устроились в креслах друг против друга.
- Мне нужно забыть ее, - просто ответил я и стал смотреть на большущего черного паука, изображенного на календаре слева.
- Понятно, - так же просто отозвалась «госпожа».
- Я принес ее фотографию, - сказал я.
- Не надо, - сказала она. – Вы сами знаете, кого и что Вы хотите забыть. А мне – все равно.
- И сколько это будет стоить? – задал я вопрос «в лоб».
      Она назвала цену, но добавила, что человеку не следует забывать что-либо специально.
- Высшие силы, - сказала она, - за нас знают, что нам нужно пережить и что помнить потом.
      Я подумал, что она либо придает себе веса, либо отказывается от потенциального клиента, потому что на самом деле ничем помочь не может.
      Но это было не так. Я ей возразил, что и высшие силы могут ошибаться.
- Тогда приступим. Мне Вас не переубедить, - сказала «госпожа Эсмеральда» и извлекла из металлической (серебро, наверное) коробки на столе обыкновенный маятник гипнотизера. Алое сердечко на цепочке. Такие я видел в кино. Что же, обычный гипноз, но мне все равно.
      А потом я ничего не помнил.
      Да, гарантия и вправду была двухсотпроцентная. И странное чувство было во мне. Я не сумею описать его, оно очень банально звучит, но самое точное, что можно сказать о нем: будто что-то забыл. Ну да, я и забыл. Только что я забыл – этого я не помнил. То ли утюг выключить, то ли гораздо более важное… И еще. Никак не мог вспомнить, как прошли несколько месяцев шестилетней давности. Казалось, именно в этом и кроется вся разгадка, что-то очень важное… очень… какое-то… не знаю, какое, но… значимое для меня – происходило в это забытое время. Ну да, я не очень хорошо помнил и прочие месяцы жизни, но почему-то меня постоянно тянуло именно к этому промежутку моей жизни. Но, сколько ни старался, ни напрягал память, - не мог вспомнить. Ничего! Абсолютно! И это пугало. Что-то изнутри так и рвалось к этим месяцам, но другое, более сильное, чем я сам, не позволяло проникать в эту область памяти. Впрочем, со временем я привык к этому необычному чувству и продолжал жить дальше, размеренными шагами шел по пути своего существования. Жил с постоянным ощущением пустоты внутри. Вроде, все в порядке, только есть один небольшой участок, который пустует и требует заполнения, но… его нечем заполнить. Но я не помнил и своего посещения «госпожи Эсмеральды». Видимо, она поставила блок и на это.

QQQ

      Но что-то, тем не менее, должно было произойти. И оно – произошло. Происходило в течение двух дней, начиная с того субботнего утра, когда я вдруг занялся генеральной уборкой в квартире. Долой хлам! – под таким девизом приступил я к уборке. Стал рыться в старых ящиках, коробках, заглядывал в самые запыленные потаенные углы кладовки: не встретится ли что-то ненужное или, наоборот, нужное, но забытое.
      В чулане на очень грязных и очень старых полках громоздилось несколько мятых картонных коробок от бытовой техники, куда я складывал полунужные вещи, думая про себя: «вдруг пригодится». Например, старая подшивка «Комсомолки» за 3 года. Ну, зачем она мне? Газет я давно не покупал и не выписывал, а за все это время не испытывал ни малейшего неудобства по поводу отсутствия этой подшивки. Туда ее, в мешок! Вот еще небольшая коллекция чайных пачек. Да не нужна и она мне. В мешок! Изорванную репродукцию Куинджи – туда же.
      Тут вдруг я на что-то наткнулся. На что-то, чего я совершенно не помнил, чтоб владел этим. Какие-то листы формата А4, плотно перетянутые обойными полосами и склеенные скотчем. Не помню… Что это?
      Но почему-то вдруг заволновался и дрожащими руками разорвал упаковку. С первого же взгляда стало понятно: это – рукопись. Черновики. И почерк – мой. Но… я совершенно не помнил, чтоб писал это! Очень было странно, страшно и странно держать в руках, рассматривать листы, плотно исписанные моей рукой! Не может быть, чтоб я когда-то написал так много и забыл об этом! Ощущение совершенной ирреальности происходящего стало оглушать меня. Нечто подобное, но в тысячу раз слабее, я испытывал полгода назад, когда однажды напился с одним знакомым, а потом нас на несколько часов забрали менты. Но я к этому времени был совершенно невменяем и абсолютно ничего не помнил. Утром пришел тот знакомый и все рассказал. Мы похмелились и пошли платить штраф (очень не хотелось, чтоб сообщали на работу). В отделении я увидел свою подпись на бланке, который мне сунул дежурный. Но – я же совсем не помнил, чтоб расписывался в нем. Мне тогда стало страшно. Не только от того, что таким образом можно было расписаться за что угодно, хоть под признанием об изнасиловании, но просто – стало страшно. Как в ночном кошмаре, когда вдруг видишь своего двойника, выходящего навстречу из-за угла. Я часто вижу такое в кошмаре.
      На этот раз все было гораздо сильнее. Я сидел на полу среди всех этих пыльных коробок и долго оглушено что-то пытался понять. Потом ужас немного схлынул, мне стало ясно: пока не прочитаю написанное здесь, не сдвинусь с этого места.
      Я читал беспрерывно несколько часов подряд. Да, это была именно рукопись, какого-то моего произведения. Я писал его от своего лица и описывал в нем события, связанные с неким коротким любовным романом, происходившим в течение нескольких месяцев… нескольких месяцев… месяцев… несколь… Но как все странно! Нет, не было такого. Откуда я все это взял? Написано не очень чистым языком и не очень интересно (встретишь такое в книге, бросишь читать после первых же листов). Да и герой ведет себя как-то неуклюже. Хотя… очень… (да что, я себе признаться не могу, что ли?!) похоже – на меня. Очень похоже на меня. Но – откуда же все это взялось?..
      Весь вечер, ночь, последующий день я только и думал, что о рукописи. Она клином торчала во мне и не давала ничего делать. Чувствовалось, что это – не обычная рукопись, но – путь к чему-то важному. К себе?
      Я решил продолжить обследование оставшихся коробок: вдруг найдется что-то еще. Весь вечер просидел над всяким пыльным хламом, который когда-то мне, наверное, был нужен. И – нашел. Фотографию, чуть измятую и надорванную, безо всяких надписей на обороте. На фото была девушка. симпатичная. В красном платье; она сидела на толстой ветке полуповаленного дерева, свесившегося над серой водой.
      Со стоном внезапно накатившего ужаса я бросился к рукописи и нашел: «Она вынесла из дома карточку, сделанную, наверное, прошлым летом на реке, за нашим колледжем. Чуть улыбаясь, сидела она на толстой низкой ветке среди яркой зелени, сзади мелкими волнами расходилась серо-синяя вода, а вверху висело ослепительно синее небо. Она была в темно-красном платье, с белым шарфиком у шеи. Джокондова улыбка, немного печальный взгляд и та самая челка, которую я так потом больше никогда и не увидел…»
      Оглушенный, просидел я на стуле, наверное, больше часа. Сомнений не было: это я о ней писал. Но почему тогда я ничего не помню?! Не помню! Не помню! Не помню…

QQQ

      Как-то раз я наткнулся на объявление в газете. «Госпожа Эсмеральда, - значилось в нем, - поможет решить личные проблемы. Приворот и прочее. Гарантия – 200%». И адрес. В общем, обычное шарлатанство, на которое я давно перестал обращать внимание, поскольку ни на йоту не верил во всякие там псевдомагические штучки, призванные только выуживать денежки из кошельков доведенных «до ручки» простаков, которым больше некуда пойти со своей бедой. Впрочем, что-то неясное всколыхнулось внутри при виде этого объявления. Что-то было не так. Что только?..
     Нет, именем из «Собора…» Гюго меня не удивить, конечно, да и не в этом состояла странность объявления. Напротив, оно выглядело – обычнее некуда. В нем даже не было полного перечня «услуг», а уж про 200% - и вовсе смешно.
      Но однажды утром я понял: адрес! Я знал это место и по описанию в рукописи оно точно совпадало с тем местом, где герой (я?) любил ходить с той девушкой. Я решил, что, в конце концов, абсолютно ничем не рискую, если пойду к этой Эсмеральде и попытаюсь «решить личные проблемы» с ее помощью.
      «Госпожа Эсмеральда» оказалась на редкость обычной женщиной. Полноватой и пожилой. Не цыганкой даже, как я думал. И в квартире у нее не было ничего, что указывало бы на связь «госпожи» с потусторонними мирами.
- Я по объявлению, - сказал я.
- Я знаю, - ответила она.
      Мы прошли две комнаты, и я отметил, что, видимо, квартира эта не снимается, как это делается большинством шарлатанов, но «госпожа» живет здесь уже давно. По крайней мере, все выглядело довольно обжито.
- Я слушаю, - сказала она, когда мы уселись в креслах друг против друга, и выключила звук у телевизора, по которому шел какой-то мультик от Диснея.
      А я не знал, что сказать, только смотрел в немой экран, на котором коричневая обезьяна лупила кого-то огромным бананом по башке.
- Вам опять нужно вспомнить? – устало сказала Эсмеральда, и я вздрогнул, а потом похолодел.
- А откуда (я сглотнул тугой комок, мешавший не только говорить, но и дышать)… знаете?
- А Вас не удивляет, что я говорю «опять»? – едва заметно улыбнулась она. – В прошлый раз Вы меня переспросили.
      Я во все глаза уставился на нее и был не в силах вообще что-то вымолвить.
- Дело в том, молодой человек, - сказала «госпожа» и потянулась за сигаретами, - что Вы приходите ко мне уже в четвертый раз. Не перебивайте (я сделал в это время недоуменный жест). Все время Вам нужно то кого-то забыть, то кого-то вспомнить. Я все время предупреждаю Вас, что играть с памятью – опасно, но Вы упрямы и хотите, чтобы все было быстро. Впрочем, нисколько не осуждаю Вас, потому что понимаю. Курите, если хотите.
      Она жестом предложила взять ее сигареты, но я отказался, и она продолжила:
- Воспоминания – груз и груз, надо сказать, - весьма нелегкий. Подчас кажется, что невыносимый. Но это только кажется, потому что мы сами взваливаем его на себя, поступая тем или иным образом. А никто не положить себе на плечи мешок, который не в силах поднять. Никто не может сделать того, что он не сможет. Но представьте себе, что будет с человеком, который собрался идти через пустыню и не взял с собой воды только потому, что будет тяжело. Вам понятно?..
- Я понял, - голос мой хрипел. - Воспоминания помогают нам жить.
- Вот именно, - кивнула она. – Воспоминания – это опыт. А опыт в жизни всегда помогает. Я дам Вам вспомнить, но предупреждаю: это – в последний раз. Хотя… - Эсмеральда усмехнулась. – Я Вам говорю это уже не впервой.
      И она достала свой маятник.

QQQ

      Я хотел забыть ее навсегда. Навечно. Понимаете? Мы расстались сравнительно давно, и я знал, что она уже не думает обо мне. «Забыла», - говорят обычно в таких случаях, но я-то знаю: забыть – значит забыть, как забывают про то, что делали во втором часу дня 5-го сентября десять лет назад. То ли читали сводку с биржи, то ли ехали в гости к приятелю, то ли шли в магазин «Хлебобулочные изделия» на углу. Или в окно смотрели – кто теперь помнит.
      Но уж, конечно, у каждого были в жизни минуты (часы, дни, годы), о которых хочется забыть. Начисто. Но это – невозможно. «К сожалению», - скажет кто-нибудь. И будет не прав.

Чтобы написать такие стихи, нужно иметь такое сердце. Чтобы нарисовать такой портрет, нужно прежде постичь такой облик
(Чаньское изречение)
Полынь сатаны