"В моей жизни было достаточно событий для того, чтобы я стал атеистом".
(Daos)



В ту осень положительно все было не так.

Но началось все еще зимой, когда директор школы, в которой я работал, настоял, чтобы я принял участие в конкурсе педагогов "За значительный вклад в образование…", ну, или что-то в этом роде. 100 000 призовых рублей для меня, конечно, были не лишние; правда, памятуя о том, как проходил два года назад районный конкурс Учитель года, в котором я также принимал участие, теперь находился в серьезных сомнениях относительно честности и этого конкурса. Тогда среди всех конкурсантов пронесся слушок, который позже перерос в твердую уверенность, что все места давно заняты - "любимчиками" или пронырами. Первые уповали на значимость своих патронов в жюри, вторые - на килограммы мяса и конфет, сумками отнесенные тем же членам жюри незадолго до начала всего этого фарса.

Не скажу, чтоб это известие тогда меня очень смутило, ибо я пребывал в полной уверенности своей победы, подготовившись по полной программе во всех пунктах конкурса. У меня в активе были и мастер-класс, построенный по всем методологическим правилам, и полный учебно-методический комплекс интерактивных компьютерных программ, разработанных, кстати сказать, лично мною, и масса всевозможных наглядных пособий, изготовленных также мною лично, по своей оригинальности и функциональности далеко превосходящих все известные мне фабричные аналоги. И - козырь - показательный урок немецкого языка в 8 классе, достоинства которого расписывать здесь не хочу, ибо повествование все-таки хочется повести совсем о другом.

Конкурс прошел. Все присутствующие были в невероятном восхищении от плодов моего труда, все пророчили мне и только мне первое место, и я уже не без самоудовлетворения принимал поздравления коллег и знакомых. Вероятно, это не будет скромностью, но только после всех моих стараний и громадной творческой работы все же хочется быть оцененным по заслугам, а не по блату.

Но!

Как только стали объявлять призеров, я понял на себе, что такое столкновение с реальностью, которая многотонным грузовиком столкнула меня прочь с моего идиллистического пути. Я не попал сначала в тройку главных призеров, минут через пять и в пятерку лучших; когда же стали объявлять предпоследнее, восемнадцатое, место, стало отчетливо ясно, что меня самым наглым и обидным образом оттерли на самую последнюю позицию. Переполненный обидой и горьким разочарованием, я покинул актовый зал, не дождавшись, когда мне вручат электрический чайник - утешительный приз как самому молодому участнику конкурса. Уходя, бросил ненавидящий взгляд на победителя - училку пения. Но та даже не смотрела в мою сторону, целиком упиваясь своей незаслуженной победой. Я был у нее на мастер-классе. Она невыразительным голосом читала какие-то методические заготовки по бумажке, не применив ни одного оригинального хода, не продемонстрировав ни одного пособия. Показательный урок же давала со своими учениками, с которыми отрепетировано было все "от и до" едва ли не с самого первого сентября.

С тех пор я понял отчетливо: когда вижу какого-нибудь вонючего Учителя года, ясное дело, кто-то его проталкивает, кто-то высокий стоит за ним и ведет под руку, и толкает в зад - к конкурсным вершинам.

На областном уровне, впрочем, эта певичка обделалась по полной.

И вот теперь - этот конкурс. В народе он имел название "учительский грант", хотя был и не грант вовсе, а премия. Впрочем, и здесь было все далеко не так чисто. Первый же попавшийся мне советчик (один хороший знакомый) стал яростно отговаривать от участия. По-моему, он знал, что говорил, потому что проварился во всей этой конкурсной бодяге несколько лет кряду. Вердикт его был однозначен: если за тобой никто не стоит, то и соваться нечего.

Но все же нацпроект "Образование" и все такое… Не тот уровень, чтобы давать взятки.

- Ну и дурак, - сказал мой знакомый.

И рассказал, между прочим, историю, как в нашем районе в прошлом году одной учительнице дали этот самый грант, но… она даже ни строчки не написала для конкурсной работы. То есть потом-то все-таки написала, когда почти через год после вручения, из РИРО (Институт Развития Образования), который курировал данный конкурс, стали звонить:

- Ну вы там как, все-таки собираетесь ее (той учительницы) работу-то привозить?

В течение полугода работа была кое-как написана листах на пятидесяти и отослана в РИРО. На том и успокоилось.

А выдвигал всех этих будущих победителей (и только победителей, поскольку никакого конкурса, собственно, и не было вовсе из-за отсутствия прочих участников) наш незабвенный зав РУНО - Лисютин Александр Николаевич. К тому времени уже порядком зажравшаяся свинья, делавший себе деньги буквально на всем - начиная починкой унитаза в какой-нибудь отдаленной школы, заканчивая этим вот конкурсом (благодарные победители щедро награждали своего благодетеля).

Уж не знаю, какая моча вдарила в башку нашему директору, только той вдруг отчаянно возжелалось, чтобы и я поучаствовал в гонке на грант. После некоторых колебаний я согласился.

И еще через три дня узнал, что Лисютин выдвинул своего кандидата - какую-то молодую училку физкультуры. Поговаривали однажды, что она с ним не всегда в сугубо деловых отношениях пребывает, но прямых доказательств тому не было, а потому слухи сии как-то быстро угасли.

Важно еще и то, что ее-то он выдвинул гораздо раньше моего согласия на участие. Однако же директор самым подлым образом скрыла сей факт от меня скрыла, утверждая, что никого в этом году пока на грант не выдвигалось.

Короче, нужно было бы отказаться именно тогда от всей этой ерунды, но спортивный азарт овладел мной, я уже видел свою работу и восхищался ею заранее. Как же тут было отказаться от воплощения задуманного.

И я не отказался, ничему не наученный предыдущим конкурсом.

И закипела работа!

Целых два месяца, практически всю зиму, я не отлипал от компьютера и бумаг. Я обобщил весь свой опыт работы за последние три года, я составил и провел около десятка внеклассных мероприятия по самым разнообразным темам; я написал две собственные компьютерные игры в качестве методического пособия; бросил все личные и хозяйственные дела и систематизировал, анализировал, обобщал и описывал, вникал в самые мелочи своей работы, описывал все свои три года с самых разнообразных точек зрения и аспектов; составлял схемы, графики и диаграммы, портфолио и еще какую-то ерунду, названия которой уж и не припомню теперь; проводил полнейший мониторинг своей деятельности и моих учеников; припоминал и описывал все-все-все приемы и методы работы; в довершение всего, я сделал несколько собственных фильмов (пришлось купить видеокамеру) и смонтировал заснятые внеклассные мероприятия и уроки, а также материал по краеведческой деятельности нашего кружка. О многочисленных фотографиях же, иллюстрирующих весь мой педагогический труд за последние три года, кажется, и упоминать лишне. Я сделал свой сайт, посвященный моей педагогической деятельности. И еще - самые положительные отзывы коллег, учеников и их родителей - призваны были также служить неоспоримым доказательством успешности моей работы в школе. Два месяца я часто засыпал у компьютера, не в силах справиться со сном под утро, а в семь шел в школу, потому как участие в конкурсе ни в коем случае не освобождало меня от непосредственных обязанностей учителя. А после работы я снова садился за клавиатуру.

Моя комната теперь напоминала не жилое помещение, а нечто среднее между небольшой редакцией и домашним офисом. Коробки с бумагами, распечатки, исчерканные черновики и записки на "горчичниках" по стенам, папки, файлы, маркеры, книги и журналы, диски и дискеты, ксерокопии, рисунки, схемы… Даже сам диван, на котором я спал, погрузился в ворох каких-то распечаток и папок. Так что я спал либо на всех этих бумагах, стараясь не слишком помять их, либо дремал за столом у работающего компьютера, либо не спал вовсе (что случалось не столь уж и редко). Завтрак же, обед и ужин надолго мне заменила добрая кружка крепчайшего кофе с батоном и сигаретой. Однажды я сварил кофе по услышанному студенческому способу на пепси-коле и едва не помер от аритмии. Все же не помер.

Думаю, подобной геркулесовой работы не совершит еще долгое время ни один учитель не только нашего района, но и всей России в целом.

Впрочем, учеников своих за эти два месяца я запустил прилично. Не хватало времени на то, чтобы по-человечески работать с ними, как раньше. Тогда-то мне стало отчетливо ясно и еще одно: либо ты участвуешь во всех этих конкурсах и т.д., либо ты просто учишь детей. Совмещать все это невозможно просто физически. Если только у тебя не сорок шесть рук, а в сутках каким-то чудесным образом не станет хотя бы пятьдесят часов.

Не помогал же мне в написании моей конкурсной работы - никто.

Еще в самом начале этого двухмесячного марафона я, наивный, пришел в РУНО в надежде на какую-нибудь методическую помощь. Ответ же был примерно таков:

- Мы ничего не знаем, у нас ничего нет.

Впрочем, выдали какую-то подтиралку - бумажку с условиями конкурса, которые я и без того уже знал наизусть.

И все.

И зав РУНО - Лисютин - ответствовал примерно то же.

Каково же было мое удивление и возмущение, когда я узнал, что тот же Лисютин со своей физручкой запираются у него в кабинете и пишут там вдвоем работу. Стало совершенно ясно, чем пахнет это дело. И это был еще один повод отказаться от конкурса. Но два тома по 500 страниц уже лежали в углу моей комнаты, и остановиться было невозможно. На подходе был третий том.

И я его сделал. И в назначенный день, шатаясь от трех предшествующих бессонных ночей, предстал пред ясные очи зав РУНО со всеми своими тремя томами общим объемом тысячи в полторы страниц, отпечатанными по всем правилам дизайнерского издательского дела (в свое время я интересовался этим плотно), плюс несколько дисков с компьютерными программами, видео- и фотоматериалами.

Трудно передать ту злобу, которая появилась на лице этого свинтуса. Вперившись в листы, он долго молча читал, но не сделал никаких замечаний, кроме единственной незначительной опечатки (побочный эффект недосыпа).

Впрочем, комиссию по технической экспертизе он все же создал. И рассматривала та комиссия только мою работу. Совместную же работу той физручки и себя никто так и не увидел. Рассказывали, что была она тонка объемом и ничего к ней не прилагалось дополнительно; зав никому ее не показывал, но на столе у него она какое-то время полежала.

Зато все, кто видел мой труд, в один голос и без тени сомнения заявляли, что у моего конкурента нет ни малейшего шанса. ("Титанический труд!" - в восхищении твердили они.)

В том был уверен и я.

Как бы там ни было, но обе наши работы ушли в область, где их должны были профильтровать еще раз и отправить в Москву. Собственно, в столице уже и подписывались призовые листы на пришедшие работы из регионов. Самое главное было - прорваться в Москву. И я нисколько не сомневался в своем успехе. Правда, до меня доходили невнятные слухи о подозрительных поездках Лисютина в РИРО на все отрезке времени, пока проверялись находящиеся там работы, но я старался не придавать им значения.

А потом был сентябрь и объявление результатов.

Грант получила та самая физручка, которая в красках описывала вместе со своим любовником, как она учит махать ножками своих воспитанников, как они у нее высоко прыгают и далеко бегают. Мой же вклад в образование на поприще истории, немецкого языка, краеведения и обществознания жюри, видимо, показался несущественным.

Совершенно выбитый из колеи, я несколько дней не хотел никого видеть, кроме телевизора. Весь мой труд, в который я вложил столько энергии, сил, работы, денег и своей души, пошел прахом.

- Все к лучшему, - говорили мне сочувствующие коллеги и знакомые.

Правда, на мой резонный вопрос, что, собственно, в данной ситуации для меня лучшего, они ответить не смогли.

К тому же, через неделю от меня ушла Ленка.

История - банальнее не бывает. Просто встретила другого - и все. Я даже не стал выяснять в подробностях, кто он и почему, собственно, он предпочтительнее меня. В таких вещах почти всегда нет логики, когда от тебя уходят, это не значит, что ты луче или хуже своего "соперника". Он просто - другой. Вот и все. Меня бросали, оставлял своих девушек и я - так что рассуждать на эту тему бессмысленно.

И я просто лежал в темноте октябрьского вечера, жалел себя и тупо смотрел в телевизор и выкуривал по две пачки за вечер, зная, что это состояние временное, что нужно его всего-навсего пережить, просто пережить, и ждал, когда же оно закончится.

В довершение всего, сломался магнитофон.

Часто я размышлял тогда о том, что нет в мире ни справедливости, ни равновесия, ни помощи свыше. Ибо со мной поступили несправедливо, а никто, никто - ни там и ни тут - не помешали этому. В мире нет ничего свыше и справедливого, есть только случайность и эти подхалимы, сволочи, гады, проститутки и наглецы, которые пролезут всюду, которым везде открыта дорога, которые своей наглостью и связями живут и жируют беспрепятственно. Им всегда и везде хорошо. И что толку, что, даже будь на свете справедливость, Равновесие или Промысел Его, потом им воздастся по заслугам? Мне от этого легче не станет. Мне плохо здесь и сейчас. А им будет или не будет - это еще вопрос - но все-таки потом.

Однажды случайно наткнулся в шкафу на томик с "Божественной комедией" Данте. Чтобы чем-то заполнить пустоту вечера, принялся читать. Если б не перечитывал "Комедию" до того несколько раз, ничего б не понял, потому что ни одна из прочитанных фраз так до сознания и не доходила; и был уж третий час ночи, когда я отложил книгу и погрузился в постель.

Но уснуть решительно не получалось. Пережитые обиды рождали горькие и печальные мысли, в огоньке сигареты виделось то лицо Ленки, то морда Лисютина, то отчего-то пекло ада Данте. И это была уже пятая сигарета, когда я решительно потушил ее и сказал себе твердо:

- Спи, дурак.



"Она подобна взгляду Ананды на землю Будды - он увидел ее однажды и навсегда".
(Содзи)



Я проснулся, еще было темно. Снилась мне Ленка. Было лето, и мы были вместе.

Со вздохом, я перевернулся на другой бок - и сразу же вскочил на диване. Прямо в дверях комнаты стояла высокая черная фигура человека.

- Не бойся, - сказал он, - это не причинит тебе зла. Я хочу показать тебе.

Странно, но я отчего-то сразу поверил ему. Спросил только:

- А кто ты?

Вместо ответа человек сделал несколько шагов вперед и встал против освещенного уличным фонарем окна. Орлиный строгий профиль, тонкие сжатые губы и черные ястребиные глаза.

- Данте… - только и смог прошептать я.

- Совершенно так, молодой человек, - произнес гость и уселся за моим столом.

Луна осветила комнату окончательно, и теперь я мог рассмотреть его более-менее подробно.

На вид знаменитому поэту (если только это и в самом деле он) было лет сорок-сорок пять. Длинные темные волосы правильными прядями спадали на плечи, облаченные в свободный черный балахон, в который он был одет; тонкое, но грубоватое и решительное лицо было прорезано многочисленной сетью морщин и морщинок. Выразительное такое лицо у него было. Интересное. Сидел Данте прямо, вздернутый выступающий подбородок его гордо взмывал над шеей, большой нос с заметной горбинкой являл собой выдающуюся и самую характерную часть лица. И еще - глаза. Острые, как гвозди, черные, они сверлили меня насквозь (знаю, шаблон избитый, но другого подобрать для описания я в затруднении), заставляли верить их обладателю безоговорочно и, в свою очередь, не допускали лжи по отношению к себе.

Несколько минут мы молчали и смотрели друг на друга. Думаю, Данте оценивал меня также.

Или просто выжидал.

- А ты… а Вы… Из Италии, - наконец, прервал я затянувшееся молчание, - из древней Италии. Как же я понимаю тебя… Вас… тебя?

Я никак не мог подобрать обращение к гостю, поскольку не был уверен, что в его время существовало различие между "ты" и "Вы". Решил, что последую его примеру обращения ко мне. К тому же, не кто-нибудь, а сам Дант находился сейчас передо мною. Вздумай я продать тот стул, на котором он сейчас сидел, получил бы не миллионы долларов, а хорошую дозу аминазина.

- Там, откуда я теперь, нет языков, - был ответ.

- Ну да. Ну да… - мне вся эта история вдруг представилась такой абсурдной нелепицей, что я задал идиотский вопрос, совершенно идиотский, только для того, чтобы не поверить в реальность происходящего:

- И какая у вас там в аду сегодня погода?

Но Данте нимало не смутился и даже не возмутился.

- Почему в аду?

Он взял со стола книжку с "Комедией" и снисходительно улыбнулся.

- О да, вы все думаете, что это - самое главное, что я написал при жизни. Понимаю…

- Разве было еще что-то более… главное?

Данте помолчал. Улыбка продолжала загадочно существовать на его тонких губах.

- Да, - наконец, молвил он, - я не успел сделать многое из задуманного. Только не это (он указал на книгу) хотел бы видеть во главе трудов своих.

- А что тогда?

- Ну, так у меня много прочего хорошего было. Но в силу каких-то причин - думаю, это всего лишь игра обстоятельств - знаменитым стало именно оно. Пусть же будет так. Этому миру я больше не поведаю ни строчки. Пока не поведаю.

- Ну так что в аду? - я снова принялся за свое.

- В аду? А что в аду? Не знаю, я теперь не из тех мест. И не то я хотел показать тебе?

- ?..

- Почему, помилуйте, все вздумали себе, что я должен был оказаться именно в аду, коль скоро описал его? Существует несколько куда более занятных мест.

- Например, Чистилище?

- Или рай. Почему нет? - Данте в задумчивости потер щетину на своем выступающем подбородке.

- В самом деле. Я как-то не задумывался, почему поэты почти не обращаются к теме рая. Им куда интереснее расписывать адские муки, чем райские наслаждения.

- Услады, которые описываются поэтами, никогда не бывают райскими, - согласился со мной Данте.

- Девушки и вино, например, ведут в ад?

- Не думаю. Сами по себе, они влекут за собой наказания и утраты еще здесь, на земле. Похмелья там всякие... болезни любовные…

- Сифилис…

- И это тоже. Но все же боль сердечная куда мучительнее. Вот тебя бросили и отвергли - и тебе теперь больно. Стоило ли это того, что было хорошего с ней вместе?

Это был тот самый вопрос, ответа на который я не искал настойчиво, но размышлял немало.

- А что, мы куда-то пойдем? - вдруг вспомнил я его обещание показать мне что-то.

- Пойдем, - произнес Алигьери и поднялся со стула; то ли ответил мне, то ли приказал.

Я тоже встал со своего дивана и принялся торопливо одеваться, нисколько не сомневаясь, что мы прямиком отправимся в ад. В голове вертелось "Веди меня, Вергилий, в круги ада", или "Введи меня, Вергилий, в круги ада"… А чему еще следовало вертеться?

- Блядь, - сказал Данте, в темноте наткнувшись на одну из еще не убранных коробок с бумагами - наследство работы на "грант". Чтобы лучше видеть, он распахнул шторы на окне (я всегда задвигаю их на ночь, чтоб меньше мешали фонари и машины).

Я хотел поведать поэту мою печальную историю с проигранным конкурсом, но передумал.

- Ты готов?

- Наверное, - пожал я плечами, схватил с тумбочки сигареты и спички, - да, я готов.

Алигьери взял меня за руку и пристально посмотрел в глаза. Секунды две я видел только эти два выразительных черных зрачка перед собою, а потом на какое-то время со всех сторон надвинулась абсолютная и густая - тьма. И стало тихо. Совсем тихо. По тому, что на улице больше не слышался ни шум ветра, ни гул редких ночных машин, стало понятно, что уже нахожусь не в своей комнате. Где же?..

Я крепко сжал руку Данте, но почувствовал, что руки уже нет. А еще я ощутил, как лечу куда-то внутри этой темноты.

Потом тьма сделалась неоднородной. И даже немного посветлело.

Так это был тоннель.

Ага, тот самый черный тоннель, который стандартно описывался людьми, вышедшими из комы или "клиники". Так значит я умер?

Но сознание было настолько ясным, что как-то не верилось в это. И страшно не было абсолютно. Внутри царило необыкновенное спокойствие и равновесие, которое после нервотрепки последних недель казалось мне благом необыкновенным. Вот бы всегда пребывать в таком состоянии…

Я вспомнил про Ленку и Лисютина. Они остались там, на Земле (я почему-то стал уверен, что нахожусь за многие и многие километры вдали от нашей планеты) и им предстоит еще пройти через многое и испытать немало, прежде, чем они попадут сюда и узнают про существование этого тоннеля, по которому я проплываю уже сейчас… Ну так и пусть их, все уже не важно. Совсем не важно.

Так я все-таки умер?

Я продолжал лететь внутри тоннеля, в ширину он был метров сто. "Это чтобы больше душ пропускать во время массового вымирания", - подумалось.

Пока же я был здесь один. Куда-то пропал и Данте.

И потом далеко впереди показался бледноватый свет. Он усиливался, приближаясь. Совсем как в рассказах "коматозников". Или как у Босха.

Я оглянулся. Сзади не было ничего, кроме пустоты и темноты. Где-то там, далеко позади, теперь остались Ленка и…

Я влетел в этот белый свет и инстинктивно зажмурился, но сразу понял, что свет совсем не слепит меня. Я находился в нем, как в молоке, теперь со всех сторон облепившем меня. Даже тьма тоннеля исчезла из вида.

- Матрица, - сказал я вслух и сразу оказался лицом к лицу с моим внезапно исчезнувшим проводником.

- Это где мы? - спросил я.

- Нигде, - Данте отплыл в сторону, все в том же черном балахоне и босиком (я это только теперь заметил).

- То есть… - но я так и не смог подобрать определения этому месту - нигде.

- Здесь нет привычных координат. Я не смогу объяснить тебе теперь. Придет время - ты сам все поймешь.

- Астрал?

- Если угодно, пусть будет так. Только… пожалуй, нет, еще не Астрал. Впрочем, это не важно.

Я решил помолчать, выжидая. В самом деле, если не это важно, то нет смысла пока задавать вопросы. Если Данте приволок меня сюда, то должен сам и сделать следующий шаг.

Но тот молча стал отплывать в сторону. (Именно - отплывать, потому что мы находились как бы в подвешенном состоянии.) Я сделал небольшое усилие и у меня получилось проследовать за удаляющимся поэтом. Впрочем, тот уже находился довольно далеко. При этом я ожидал, что он исчезнет, будто в белом тумане, но нет, никакого тумана не было; Данте просто удалялся, а вокруг было по-прежнему бело и абсолютно прозрачно. Именно - нигде и ничего.

- А как же Святой Петр с ключами и все такое? - я догнал все-таки Алигьери.

Тот с минуту смотрел на меня непонимающе.

- Ах да, - произнес потом, - этот человек еще при жизни осознал свою святость и возгордился. Он теперь там, что тебе привычнее называть адом.

- Святой Петр в аду?!

- И быть ему там до искупления еще долго.

- А потом?

Но Данте не успел ответить (кажется, мне все-таки послышалось "нет", но не уверен).

Надвинулась пустота. Черная. Но не та тьма, что была в тоннеле, а пустота в полном смысле, ибо я даже перестал ощущать свое тело. Не было ни рук, ни ног, ни даже головы, чтобы повертеть ею и осмотреться. Да ведь и глаз-то у меня не было!

И накатила такая необъятная и неизбывная тоска!

До слез стало жалко ту лягушку, которую я убил в далеком-далеком детстве. Я поймал ее в пруду недалеко от дома, посадил в банку, а бедное животное не понимало, что с ней вдруг стало происходить и почему она не у себя дома, в теплой воде и ряске… И не знала, что домой она уже больше никогда…

Испуганно перебирая лапками в воздухе, летела лягушка навстречу своей смерти и ничего не могла предпринять для своего спасения. Автобус раздавил и мгновенно превратил ее тельце в бесформенное месиво из внутренностей. Я убил эту лягушку и пошел куда-то, через минуту забыв про совершенное. Но вот теперь вспомнил.

Горько и гадко стало от своего поступка. Вспомнил в мельчайших подробностях, как брал упирающееся животное за тонкую живую лапку, как бросал ее в банку и нес на казнь, которую сам для нее выдумал; выдумал для ничего не подозревавшего и ни в чем не виноватого живого существа, которому так хотелось жить, греться на солнышке и плавать в теплоте уютной воды пруда. И, проснувшись сегодня утром, она не знала еще…

Ей было страшно, когда я нес ее в банке. Больно и страшно. И жить хотелось. А я…

Я попытался подумать о чем-то другом, чтобы отогнать мысли о своем несправедливом злодействе, но в мыслях ничего, кроме этого, не осталось.

Как же это могло случиться?! Как же могло произойти?! Как я, бессердечный и злой сопляк безмозглый, посмел ни за что и ни про что лишить жизни беззащитное и безобидное нежное существо?! Живое существо.

Как?!!!

Тоскливый стон и крик вырвались из меня, стараясь выкричать собой всю тоску, но я не услышал ни звука. Слезы, душившие меня, могли бы облегчить неописуемую тоску, боль и стыд - но не было глаз, откуда они могли пролиться. И я хотел разбить свою голову о землю, рвать волосы и раздирать грудь в клочья - но не было головы, руки не чувствовались мною, и ни единого звука не мог выдавить я, потому что не было ничего во мне и не было самого тела моего, кроме меня самого. Но что я мог сделать тогда?

И тут снова возникло белое.

Я с ужасом смотрел вокруг. Да, только что и было то самое искупление. Но - лишь крохотная толика его. Я не искупил свою вину за лягушку до конца - я это чувствовал. И даже не начинал искуплять, а только едва-едва прикоснулся к нему. Как на миг прикасаются к горячей сковородке, чтобы почувствовать муки сгорающего заживо в пожаре.

И если меня ожидает такое за лягушку, то что же тогда…



"И станут настоящему грешнику адовы муки вечностью".



- Не правда ли, как нелепа вся эта галиматья о кругах? И моя - в том числе.

Это, конечно, Данте появился за спиной.

- Тебе наверняка интересно узнать противоположность. Так вот и она.

И снова меня не стало. То есть, как и в прошлый раз, я все-таки был, но ничего, кроме черноты, не ощущалось. Только теперь стало легко и спокойно. Даже будто радостно немного. Пожалуй, выражение "тихая радость" наиболее точно описывает это состояние. И опять не осталось никаких мыслей, только и думать-то было не нужно. О чем? Да и к чему? Сознание стало понемногу растворяться, рассеиваться и угасать. Хотя нет, не угасать, не то… А… все-таки растворяться. И быть всем сразу, быть широким и спокойным. Радостным таким, счастливым…

Подобного ощущения никогда не возникнет в натруженном мозге, обремененном мыслями. Кажется, кто-то такой был Лисютин… Ну и что он? Да так, ничего… Просто так.

Внизу легкая дымка облаков.

Ослепительное небо. Небо. Чистое и глубокое.

Горы. Горы.

Кавказ. Горный поселок.

Там, внизу, бегает мальчик по имени Иосиф. Иосиф Джугашвили. Он счастлив в своем детском смехе и радостен тем только, что увидел большого жука. Жук ползет себе по стеблю, а Иосиф смотрит на него.

Спокойное лицо Данте и белизна вокруг.

- Сталин. Я видел Сталина? - непонимающе спросил я у автора "Божественной комедии". Хотя он совершенно не был обязан знать ответ.

- Лежа почти сутки в своей моче и рвоте, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, он понял, каково бывает жуку на булавке, покаялся и раскаялся.

- Так как же такой палач и мясник может быть в раю, а я за свою лягушку, за какую-то там лягушку…

- Эх, - вздохнул Данте, - гордыня твоя…

И тут меня со страшной силой передернуло, перевернуло и - поволокло куда-то; а еще через несколько мгновений я уже несся по тому же темному тоннелю, но уже прочь от белого света. Кто-то там, за этим тоннелем, тихонько и нежно звал меня по имени. Скоро голос сделался отчетливее. Это звала меня мама. А потом я ощутил свое тело в лежачем положении, в постели. Из-за открытых штор брезжило невнятное октябрьское утро. Реалистичный сон - и ничего более.

Все же я позвонил маме спросить, не случилось ли у них чего. Нет, все было в порядке.

Надо было собираться на работу, и я подвигал тапками в ванную.

Тем же вечером из местной газеты узнал, что кто-то, прослышав про полученный той физручкой грант, вломился к ней в дом, избил и переломал пальцы на руках и ногах. Пытал всю ночь, где лежат сто тысяч. Он не знал, что деньги сначала перечислялись на лицевой счет. А обналичить их она еще не успела.

15.06.08.

Так ли это?
Хакуин
В круге рая