Вовка

Равномерность течения времени во всех головах доказывает более, чем что-либо другое, что мы все погружены в один и тот же сон; более того: что все видящие этот сон являются единым существом. (Шопенгауэр)

На стене четко очерченный светлый полукруг от настольной лампы поделил лицо Брюса Ли на две части. От виска и до противоположного уха и ниже - свет, что выше - тьма была. Там еще Кинчев в "косухе" в Вовку вперился. А еще во тьме Дольф Лундгрен ногу вверх задирал.

Блин, еще алгебра осталась. Вовка вздохнул и раскрыл учебник. Задача сначала. Потом примеры. Он перечитал задачу несколько раз, но почему-то ничего не понял. Это с ним редко случалось. Обычно он представлял себе весь ход решения, не дочитав и до конца. А тут - не понял. Посмотрел то, что решали в классе, но ничего похожего не нашел.

Он в который раз подумал, что родители все же распределяются несправедливо: кому-то, как Шурику, например, достаются добрые и неругачие, а кому-то… Тот же Шурик - разве ж он стал решать задачу, если она не понятна? Да плюнет он на учебник, ему родители "решебник" купили по всем предметам. Перепишет и на дискач пойдет. А тут и из-за "четверки" скандалы бывают. А уж "тройка" - так и вовсе…

- Оболтус! Бездельник! - станет несправедливо кричать отец. За ремень, конечно, больше не берется, но все равно найдет, чем наказать. И мать орать начнет. Да не просто так, а со слезами, с надрывом. Впрочем, серьезные "концерты" случались редко, но радости все равно мало.

- Ты потом оценишь, ты потом поймешь, - назидательно выговаривал отец, - потом "спасибо" скажешь.

А когда это - "потом"? И что он оценит? Свою загубленную за тетрадками и учебниками школьную молодость? (Вовка так и говорил себе - "загубленную молодость".) Тогда зачем она ему нужна? Ребята на дискаче оттягиваются, а Вовка в это время должен задачу решать. Они сейчас, наверное, на улице гуляют, с девчонками, может быть, даже. А тут - …

Вовка даже хотел было плюнуть в учебник, но подумал, что решению это все равно не поможет, и снова склонился над столом.

Или учитель что-то напутал? В классе такого не делали. Он молодой, учитель. Только-только из института. Ребятам в кайф над ним поиздеваться. Так и говорят: "А давай над математиком поиздеваемся?"

Фу-у-у… Вовка уж пятнадцать минут над учебником сидел, но задача все равно не давалась. Решил за примеры взяться, они попроще. Сначала надо полегче сделать, а для трудного - вся ночь впереди. Вовка пару раз так уж сидел за уроками - до утра. Потом, конечно, весь день, будто яйцо всмятку, был, но мать говорила:

- Ничего страшного. Вон и отец по ночам работает, чтоб деньги были тебя выучить.

Примеры были решены быстро. Не без помощи калькулятора, но какая разница.

А вот задача - ни фига.

Хоть тресни!

Вовка включил магнитофон. Кинчев приказывал: "Иди ко мне!" Вовка ему завидовал: вот, человек никакие задачи до полуночи не решал, а каким знаменитым стал. И на гитаре-то, говорят, толком играть не умел. Вовка тоже хотел на гитаре выучиться, но отец заявил:

- Нечего бренчать по подъездам. Знаю я этих. Сначала гитары, потом сигареты с водкой, девки. Лучше на фортепьяно играй.

Но на "фортепьяно" не было денег, но про гитару Вовка, конечно, зря вякнул. Его в "музыкалку" отдали. На аккордеон. И "пилил" он полтора часа в день ненавистные арпеджио и вальсы. Подумывал даже поначалу сломать инструмент, но представил последствия и отказался от затеи.

А задача все равно не получалась. Башка распухла изнутри. Будто гвозди, указанные в условии, вбивали в нее. Выключил магнитофон: хуже соображается, отвлекает.

Родители в соседней комнате смотрели телевизор. Доносились звуки выстрелов, криков… Сделали тише, чтоб сыну не мешать, но так даже хуже: поневоле вслушиваешься в каждую реплику, в каждый звук, гадаешь о его назначении в сюжете… Так вдруг захотелось посмотреть этот фильм, до невозможности захотелось! Вовка выключил лампу и вышел из комнаты.

- Мам, я посмотрю немного… - попросил робко и даже присел на краешек дивана.

- Уроки сделал? Покажи.

- Да я потом, там одну задачу осталось доделать…

- Никаких "потом", - строго уставился не него отец, - вот доделаешь и смотреть будешь. Забыл еще про географию? Будешь весь раздел мне отчитываться потом, пока не исправишься, я не успокоюсь.

Вовка с тоской выдохнул, еще секунду задержал взгляд на экране (фильм-то, кажется, хороший был!), встал и вернулся к себе.

И еще с полчаса бился над проклятой задачей. А она - ну никак не давалась.

Нога с чавканьем утонула в ледяной жиже, и через дранину в ботинке хлынуло внутрь. Он вытянул ногу. Поставил опять. Сделал шаг. Нет, ни эта ледяная грязь в набухшей портянке, ни мелкий дождь в лицо, ни сочное урчание в пустом животе, ни вонючая сырая одежда не беспокоили больше. Его, кажется, теперь вообще ничего не беспокоило. Даже на совсем близкие удары снарядов обращалось внимания не больше, чем на копошившихся по всему телу многомесячных вшей.

- Вот как он сейчас вжарит сюды… - пообещал Денис.

- И от тя одна ж…па останется, - хохотнул кто-то. - Давай поднажмем, браты!

И все четверо задвигались немного быстрее по раскисшему полю. Дыхание перехватило острой болью в простуженном горле. Теперь кипяточку не худо было бы. Да и просто живу остаться - и без кипяточку обошлось бы. Не то германец снова в наступление двинет - последние кишки пустые на штык намотает.

- Не, браты, не могу более, - он всем телом плюхнулся в жижу, - что хошь со мной делай - не двинуся.

- Идем, Василь, давай, - потянул его за руку Денис. - Вот за линию выйдем - там и до дома недалече.

- А ты хотя б сам знаешь, где эта твоя линия? Иль брешешь только для умности?

- Может, и зря ушли, - задумчиво сбивая ком грязи с сапога, - пробормотал Петр Николаевич, - дезертира нигде не приветят. А отловят - совсем худо будет.

- Худо, худо, - передразнил четвертый, с желтым испитым лицом. - Немец тебя за х… поймает и пулю в лоб всодит. Что? А у меня дитев пятеро. И жена - дурында.

- Поднимайся, Васька! - Денис даже как-то горестно всплеснул руками. - Вставай же!

Задача так и не решилась. Вовка даже Маринке звонил, отличнице. У нее всегда все решалось, ответ всегда готов на все был. Но вредина!

- Самому решать надо, Вовочка, - пропела та в трубку ехидно.

- Ну а ты-то решила? - спросил Вовка, хотя мог бы и не спрашивать.

- Решила. За пять минут.

Врет. "За пять минут" - это у нее поговорка такая дурацкая. Все у нее за пять минут делается. И задачка, и… все, в общем. И женится за пять минут, наверное, и разведется за пять.

Звонить больше было некому. Да и кто поможет? Отличники списать не дадут - вредные, а остальным - сам бы кто помог. Хотя… И как это сразу не додумался! Быстро набрал номер Шурика. Только бы тот дома был, только бы…

- Чего тебе? - спросил Шурик, как всегда, с ленцой.

Вовка объяснил, что вот задача… Шурик отличником отнюдь не был, но ему повезло с родителями: те купили "волшебник-решебник". Вот Вовке - ни за что. "Сам решай, - назидательно произнес отец, - и в жизни не ищи легких путей и готовых решений, учись до всего доходить сам. Жизнь, она, знаешь, без "решебников" живется". И не купил.

И вот теперь приходилось у Шурика выпрашивать. Все подряд, конечно, нет смысла списывать, чтоб не заметили, но уж как обмануть бдительность учителей - Вовка знал. Часто обращаться к Шурику было нельзя: тот требовал за услугу чего-нибудь. В последний раз за орфографический разбор по русскому потребовал плакат с Ван Даммом. Плакат жалко было отдавать, но "двойку" получать - еще хуже.

Сегодня Шурик решил прибрать к рукам какую-нибудь кассету, чтоб слушать. Вовка подумал, что сам задачу все равно не решит, и согласился…

- Тебе какую?

- А что у тебя есть?

Вовка сразу понял: особо ценное можно утаить.

- Вот, "Сплин" есть, "Романтик коллекшен"… Ммм… Ветлицкая есть…

- "Отпетые мошенники" есть?

- Не-е-ет, - честно ответил Вовка, - я такое не слушаю.

- Точно нет? - засомневалась трубка.

- Да точно, точно, я ж рок больше слушаю.

- А, ну да, - неуверенно припомнил Шурик. - Ну давай тогда Ветлицкую, что ли.

Вовка с облегчением вздохнул. Честно говоря, и Ветлицкую жалко было, но со "Сплином" расставаться хотелось еще меньше.

- Завтра утром приноси, - напомнил Шурик, продиктовав решение задачи.

Вовка быстренько все записал и, вернувшись в комнату, сразу положил кассету с Ветлицкой в сумку, чтоб не забыть утром. Потом перечитал решение. Вот оно что, в учебнике опечатка была. А по "решебнику" все сходилось, будто ее там не было. Даже зло взяло на тех, кто учебник писал: не могли как следует сделать сразу, а он вот теперь страдай из-за этого. Мало того, что кассеты лишился, так теперь еще и думай, переписывать ли. Подойти завтра до урока к учителю и сообщить о "возможной" опечатке? Или так прямо и переписать? А ну как математик про опечатку знает, а на самом деле специально ничего не сказал, чтоб владельцев "решебников" вычислить?

И Вовка опять вздохнул: у всех родители - как родители, только у него такие противные. Казалось бы: ну и "тройка" в тетради - так что? Даже не в дневнике и уж тем более не в четверти. Но нет. Будут даже из-за "четверки" про "пробелы в знаниях" зудеть.

Впрочем, конечно, Вовка ответ родителей знал наперед: "мы тебе добра желаем". А также "чтоб человеком стал".

Перешли линию фронта уже заполночь. Со своими тылами встречаться резона не было. Дезертиры, несмотря на все возрастающее их количество, расстреливались без долгих разговоров. Поэтому прошли в лесок справа и там, в глушняке, остановились на привал. Предложение развести костер было отвергнуто сразу же: заметят. Так что пожевали раскисшую кашу из горелых толченых сухарей и завернулись в сырые шинели. Хотели для верности выставить часового, но знали: все равно уснет, так что потом с человека напрасно спрашивать.

Когда засыпали, со стороны тылов несся по-домашнему теплый дымный запашок…

Вовка еще во сне услышал будильник. Он верещал еле слышно, потом с каждой секундой все сильнее. Сон сразу отступил, уступая место обыденности рабочего утра. Вставать, конечно, не хотелось… В полудремоте подсчитал: до воскресенья оставалось два дня. Тогда можно будет проваляться в теплоте мягкой постели хоть час, хоть два. Но сегодня - только пятница. Хотя, можно сказать, что еще только один день до воскресенья остался, - завтрашний. Сегодняшний-то все равно уже начался.

- Вов, вставай! - на секунду в комнату просунулась мать.

Сила воли, сила воли… Кому она нужна вообще, эта сила воли. Поспать бы еще полчасика, минут десять еще… Вовкин рот раздирал приличный приступ зевоты. Даже за ушами что-то хрустнуло. Он сгреб постель в шкаф и побрел в ванную. Не забыл дернуть за собой сливной шнур и почистить зубы.

- Умывайся лучше, лучше… - приблизился и снова удалился голос матери. По привычке одно и то же каждое утро долдонит. Поплескал водой для приличия, чтоб родители слышали, но зубы почистил добросовестно: вдруг сегодня со Светкой опять получится поговорить, а изо рта - пахнет… Вот позорище-то будет!

На завтрак - обязательная каша и бутерброд с маслом. Отец курил на балконе и теперь грохотал стеклянными дверями, все никак не мог их плотно закрыть.

- Да ходи ты курить вон на лестницу, - который раз в таких случаях говорила мать, - все двери скоро выломаешь. И холодину в дом напустил.

Вовка знал, что отец будет в ответ про Краснова говорить…

- Нет уж, это пусть Гришка Краснов там курит. Полную банку своих папирос накидал. А я с ним курить не стану. Алкаш…

- Алкаш и слесарь, домой лишнюю гайку притащит, - как бы невзначай бросила мать.

- Опять? - предостерегающе поинтересовался отец. - Вот и иди к Гришке своему.

- Ну тебя…

Вовка удивлялся: и как им не надоедает этот диалог раз по десять на дню произносить? И ведь заранее знают, что друг другу скажут, но продолжают и продолжают…

Отец справился, наконец, с дверями; мать иногда на это замечала, что тот "мог бы давно и починить их", но на этот раз промолчала и взялась за чай.

- Сумку к школе приготовил? Не забыл ничего? - поинтересовался отец.

- Приготовил, приготовил, - буркнул Вовка, хотя на самом деле пока ничего еще и не готовил, в голове с утра возилась некая несвязная, не оформившаяся пока, мысль. Когда же ехал в троллейбусе, то постепенно собрал все растекающиеся мысли в комок, потом увидел за окном проплывающий мимо рекламный щит с аквариумными рыбками и почувствовал что-то… что-то вспомнил… вспомнил… Какая-то ассоциация возникла при виде этих рыбок. Что-то похожее было во сне. И там еще была Светик. Что же еще было?..

И вдруг явственно из темноты выплыла картина: они со Светиком в зоомагазине, гуляют вдоль оранжевых и голубых электрических витрин-аквариумов. Но все они - пустые. Светик говорит, что всех рыбок поел кот Ластик (что-то Вовка не помнил наяву никакого кота по кличке Ластик). Впрочем, дело было не в коте и даже не в том, что они вместе гуляли тут (на самом деле такое было вряд ли возможно), но в том, как вдруг произошло, что они… дружат. Просто на каком-то уроке он отправил ей записку с признанием и получил ответное объяснение. И это было здорово!

Вовка вдруг представил, что это было на самом деле. В животе сделалось как-то… тревожно и приятно. Но руки немного ослабли от страха: что если так и будет…

Ему вдруг представилось, что сон - вещий. Вот он пишет записку, передает ее дрожащими пальцами толстой Воронцовой спереди, та дальше передает… И вот уж записка у Светика в руках… И она ее читает.

Нет, невозможно такое не только пережить, но и представить. Даже сейчас, при одной только мысли о подобном, пальцы мелко затряслись. Испугался. Она на самом деле отпустит в ответ какую-нибудь колкость или насмешку. Но сначала покажет записку другим девчонкам. Они, конечно же, станут хихикать и оглядываться на него… Потом будет ответ. Толстая Воронцова положит назад его же собственный листок, на котором будет написано…

В ответе, конечно же, ничего похожего на сон не будет. И потом - потом будет невозможно просто так уже проходить мимо нее. Пока же можно прикидываться равнодушным и молча идти рядом на перемене - будто случайно. А если напишет - пути назад не будет.

Припомнилось, как он впервые увидел Светика. Это было в январе прошлого года. Как раз в первый день после каникул. Первым уроком была биология, и весь класс перекочевал в соответствующий кабинет. Шумели, галдели - как обычно. Прозвенело, а потом вслед за училкой в класс вошла завуч, а с ней…

- Вот вам новая одноклассница. Хохлова Света. Прошу любить и жаловать.

Девочка в малиновом свитере осмотрела класс прищуренными глазами и на миг остановила их на Вовке. И это решило его судьбу. Тем же вечером он понял, что - влюбился. Потому что вспоминать еще и еще раз о ней было невыразимо приятно. Как она вошла, как посмотрела на него. Нет, она, конечно, не просто так на него посмотрела. Или все-таки просто так? Ведь и на других она потом смотрела. Но почему именно на него сначала? И наутро первая же мысль была - о ней. Днем тоже бросал украдкие взгляды на ее парту, хотел, чтобы она снова посмотрела так же, но…

В классе моментально ее прозвали - Хохол. Только для Вовки она стала - Светик.

Увидеть ее поскорее… Он стал замечать, что утром торопился в школу, чтобы только увидеть заветный прищур ее карих глаз. А она? Она относилась к Вовке - как остальные девчонки. С улыбочкой, насмешечкой что-нибудь скажет; а он потом целый день вспоминает, как и что она сказала, как посмотрела, улыбнулась ему… Вовка чутко подмечал все тонкости изменений в ее голосе и взгляде. И не только по отношению к себе, к другим тоже. И, если Хохлова чуть поласковее заговаривала с кем-нибудь из ребят, у него на весь день сразу портилось настроение.

Вчера она посмотрела на него и засмеялась. Он в туалете потом долго рассматривал свою прическу в зеркале: что в ней смешного показалось? Прическа - обычная. Но зачем же тогда Светик - засмеялась?

Троллейбус остановился. Динамик прогундосил название остановки. Вовка вывалился наружу. Перепрыгивая через черную лужу с плавающими в ней ржавыми листьями, шагая вдоль решетки забора, поворачивая на заасфальтированную школьную площадку, топчась вместе со всеми у раздевалки, Вовка все время искал глазами - ее. Вот знакомая прическа… нет, не она. Куртка не такая, зеленая, противная такая. Или…

И сердце подпрыгнуло. Светик… И куртка на ней прикольная. Новая. Не для него ли, для Вовки, куртку новую надела?

Мертвец лежал лицом вниз. Грязная жижа почти целиком засосала его, в ней едва угадывались человеческие формы. И еще ветер доносил гнилостный запах разложения.

- Пошли, - Денис потянул Василя за рукав, - чегой-то не по себе мне.

- Ты мертвяков не видал? - тот вдруг круто повернул в сторону трупа.

- Вертайся, говорят!..

Но тот уже приближался к мертвецу.

Это был наш солдат. Развороченная шрапнелью спина страшно топорщилась кусками мяса и рваной шинелью. Запах сделался густым и невыносимым, но Василь видел, что на солдате - хорошие сапоги. А идти дальше в раскисших ботинках было невмоготу. Увязая в грязи, подошел вплотную. Нагнулся и поднял у него ногу. Осмотрел деловито: сапоги и вправду добрые, будто даже новые. Потянул на себя, но сапог не поддался. Тогда Василь уперся ногой в труп и двумя руками потянул сапог изо всех сил. Тот как-то уж совсем легко потянулся, да как-то… не так. А затем в трупе что-то хрястнуло, и Василь полетел спиной в грязь. В руках остался сапог, а в нем - нога. Из нее прямо на лицо хлынуло вонючим. Василь отбросил прочь страшную добычу. Оторванная нога торчком встала в земле, будто ее нарочно туда воткнули.

Класс приветствовал учителя нестройным грохотом отодвигаемых стульев. История. Предмет хороший, Вовке нравился. Только вот постоянно чего-нибудь дополнительное задают. То про церковь какую-нибудь, то, например, написать историю какого-нибудь старинного предмета - как он попал в школьный музей, как жил до того и все такое… Это, конечно, все было интересно, но, если честно, - лень.

Учитель прошествовал длинными ногами к столу. Сказал:

- Пять минут на повторение и начну спрашивать.

"Домашку" Вовка знал хорошо, но все равно побаивался: вдруг спросят. Даже специальная примета у него была: если перед тем, как начнут спрашивать, успеть нарисовать ромашку с пятью лепестками, значит, не вызовут. Помогало, надо сказать. Но на этот раз ромашку рисовать не стал: не особенно страшно, если вызовут, все выучил. Но голову в парту на всякий случай опустил, чтоб не встречаться глазами с учителем.

- Повторили? - поднялся со своего стула Борис Николаевич.

- Нет, нет… еще чуть-чуть… - пронеслось неуверенно.

- Ну да перед смертью все равно не надышишься, - привычно сострил историк и наклонился над журналом. Класс превратился в напряженно сгорбленные спины.

- Добровольцев, конечно же, нет?..

Хотя перед уроком и договаривались, что первый вопрос пойдет отвечать Костяков, потом Воронцова, но почему-то никто из них не проронил ни звука.

- Шашкевич пойдет, - выдал Борис Николаевич, и у окна загремел отодвигаемый стул.

Длиннющий (вровень с историком) Шашкевич начал выламываться и нудеть у доски, а Вовка украдкой с смотрел на Светика…

Какой у нее красивый нос… Брови - как ласточки (почему именно как ласточки - про то Вовка, наверное, и сам не смог объяснить, но именно это сравнение на ум и приходило). Жаль, сейчас под партой не видно, как Светик мило скрещивает стройные ножки в черных джинсах. Как же хочется подойти, посмотреть ей прямо в глаза… И смотреть, смотреть…

- Чего вылупился? - скажет.

Да нет, не скажет. Это Хундякова там какая-нибудь и скажет. Но только не она.

Историк начал объяснять новую тему. Вовка смотрел в окно. Там шло серое утро. В классе горел свет, оттого снаружи казалось еще темнее, а внутри как-то уютнее. Равномерно бубнил историк, снаружи гудел город и ветер. Светик сидела неподалеку.

И тут Вовку ударило! Записку. Надо все-таки написать ей что-нибудь. Лучше стихами. А потом на перемене объясниться до конца.

А вдруг ответит?

У него даже дух занялся от мысли о возможном ответе. Если ответит… Блин, если и вправду ответит… А что ответит?..

Не хотелось даже и представлять, что. Какое-нибудь насмешливое, колкое. Отказ, короче. Как такое пережить?

А если… ответит взаимностью… Тогда - и вовсе не понятно, что делать тогда. Все за книгами и за аккордеоном, а вот с девчонками общаться опыта не накопил.

Но представилось, как идут вдвоем по улице, держатся за руки и рядом. Уже почти темно, и фонари зажигаются. И легко-легко дышится в осеннем воздухе.

- …Таким образом, мы видим, что во время правления этого монарха Российская Империя не смогла преодолеть вышеозначенные противоречия, как, впрочем, и… - вдруг как-то уж особенно громко стал говорить Борис Николаевич, и Вовке показалось, что весь класс смотрит только на него. Мигом встряхнулся; нет, все было по-прежнему. И Светик не шелохнулась в его сторону.

А вдруг она так же исподтишка за ним наблюдает? Когда он не видит. Ведь уже сталкивались взглядами так.

Ответит? А вдруг - ответит? Ответит. Должна ответить. Как хорошо даже немного помечтать об этом.

И Вовка принялся мысленно сочинять записку. Много было вариантов, да все не то. Не то… Может, анонимно написать? Назначить… свидание… у моста, например; в пять. Она придет - а это он там стоит.

- Это ты? - скажет удивленно и улыбнется.

- Я…

И Вовка вдруг понял, что улыбается на самом деле; сидит за партой и улыбается, как идиот. Как Киану Ривз в "Маленьком Будде" сидел под деревом и улыбался. Та еще улыбочка.

Но нужно было что-то решать. Вовка понял, что - именно сегодня нужно. Больше тянуть и ждать нельзя. Он может упустить ее, проворонить. Вдруг кто-то еще на нее глаз положил. А он так и останется один, как дурак набитый. Просто потому что прождал и опоздал.

Да, надо написать.

Он аккуратно вырвал листок из тетради и вывел первое: "Светик…" И все. И больше на ум не шло ничего. Решительно - ничегошеньки. Тогда приписал обычное "I love you", но зачеркнул. Нет, так прикалываются, она подумает, что это все не серьезно. Нет, не то, не то он сказать ей хотел…

И вдруг понял. И начал писать заново. Но - именно то, что хотел рассказать ей. Как впервые увидел ее, про ее взгляд тогда, про улыбки на перемене… как она красива, какие у нее глаза… Он писал и писал. Торопливо, ошибаясь и зачеркивая написанное, исправлял, снова зачеркивал… Ручка корявой скорописью летала по вырванному белому…

- Чего карябаешь? Дай зырнуть, - толкнул сосед по парте.

- Разбежался, ага!

Тот только хмыкнул: не хочешь и не надо. Вовка вернулся к записке, но… больше ничего не писалось. Тогда он начал перечитывать уже написанное и устыдился. И это дать читать - ей? Никогда! Кажется, куда как проще просто подойти и прямиком сказать:

- Хохлова! Пошли в кино, что ли, сходим?

Или нет. Или вот так:

Свет, давай сегодня…

Или же записку все-таки лучше?

Да и записку тяжело писать было. Да и почему именно сегодня? Можно же и завтра? Хохлова и завтра будет, и послезавтра будет, и потом тоже. Спешить некуда.

И Вовке стало как будто легче. Будто свалил с себя некую тяжелую необходимость. Но… и вслед за тем жалко стало, что на этот раз ничего не будет, ничего не решится и не случится.

Или все-таки написать?

В таких сомнениях прошел целый урок. И в начале следующего он - решился. Переписал все набело (когда переписывал, старался не особенно вчитываться, чтоб не засомневаться, будто это и не он вовсе писал, будто и не Светке…) Было еще время смалодушничать, отступить, но было безумно жаль упускать сложившуюся сейчас возможность. Когда дописал, решил пригласить ее в кино. Сложил записку (на самом деле получилось настоящее письмо), загладил и стал размышлять, как бы лучше передать свое послание. Просто так, с надписью "Хохловой"?.. Легко сказать, да вот сделать-то… трудно… невозможно… Можно, конечно, сунуть в портфель…

Внезапно отчаянная решимость овладела им. Он толкнул соседа спереди:

- На! Передай… Хохловой.

Тот запросто протянул записку дальше:

- Хохловой.

У Вовки обмерло сердце: что же он наделал-то?.. А белый листочек с завернутым внутри Вовкиным сердцем - пошел по классу, с каждой секундой приближаясь к ней. И вот… С широко распахнутыми глазами Вовка наблюдал, как толкнули и ее. Вовка отвернулся, зажмурился даже. Он не видел, но знал: сейчас Хохлова открывает записку… сейчас начинает читать, немного удивленно… продолжает… Дочитала.

И он открыл глаза, и в классе, как показалось, повисла полнейшая тишина (на самом деле, была просто самостоятельная работа), а все взгляды - только в его парту. Боковым зрением видел: все склонились над тетрадями. А туда - нет, совершенно невозможно взглянуть, даже мельком.

И тут его толкнули:

- Тебе!

И на парту лег клочок тетрадного листа, свернутый вчетверо.

Вовка похолодел и дрожащими пальцами развернул. В глаза ударило, как кулаком: "И что ты там будешь делать?"

Он даже не понял сразу, что это отказ, причем, не самый вежливый. Перечитал еще и еще раз, три, четыре, пять… В голове не укладывалось: все-таки отказ.

Все рухнуло. И мыслей даже не было.

Оставшаяся часть уроков прошла, будто в трансе. Хорошо, что не вызвали отвечать. Бог знает, что произошло бы тогда с ним у доски. Несколько раз он все же поймал Светку взглядами исподтишка. Она была весела и смешлива, как обычно. И Вовке от ее веселья становилось почему-то хуже.

Как в вате, выходил он из класса после уроков, стараясь ни с кем не столкнуться, и покинул школу все так же - глядя только себе в ноги.

Но уже вечером дома, сидя в своем знакомом тесном мирке, освещенном настольной лампой, Вовка успокоился. В конце концов, это же не "двойка" в четверти. Да и кто узнает? (Он не знал, что Хохлова уже рассказала, по обыкновению смеясь и подтрунивая, событие с запиской едва ли не всем своим знакомым.) Оставалось, впрочем, одно: как завтра появиться в классе?.. Ведь оно… неудобно, страшно даже…

И щеки его покрывались жаром, когда он вспоминал отрывки из своего письма. Нужно было забыть и не вспоминать - теперь уж никогда не вспоминать - но оно само собой вспоминалось. И перед глазами вслед за тем неизменно вставала одна-единственная строчка: "И что ты там будешь делать?"

Он даже начал почти ненавидеть Хохлову, представляя себе всякие способы мести за свою неудачу. Первую в своей жизни неудачу в любви.

Чтобы хоть как-то загладить неприятные мысли, он устроился на ковре в комнате у матери, порывшись в комоде, достал толстый фотоальбом. Плотные картонные страницы туго шуршали, оставляя сухость пыли на кончиках пальцев. И выхваченные мгновения из былой жизни, его, Вовкиной, родительской, родственников и совершенно не знакомых людей потекли перед глазами. Улыбчивые лица, позы, фоны… они сменяли друг друга. "Машина времени", - подумал Вовка.

Где-то в середине альбома начались старинные карточки. Потрескавшиеся, затянутые темным налетом времени, они хранили в себе изображения и вовсе далеких, давно умерших людей. Но и тогда была жизнь, существовали дела, проблемы… И Вовка подумал, что, должно быть, вот этот дядька в гимнастерке, у березы, когда-то и сам испытал неловкость отказа, тоже переживал за свою неудавшуюся любовь. Было дело. Теперь уж и имена их стерлись в памяти. Так в был ли смысл в той любви? И к чему тогда проблемы?

И, как ни странно, именно такая мысль сразу успокоила и уменьшила размеры произошедшего, если не до мизерного состояния, то раз в десять - точно.

Но какая же дурацкая в то время была мода. Странно одевались, причесывались. Неужели люди не понимали и не видели, что они смешны и нелепы в такой одежде и с такими прическами? Каменные позы, напряженные лица… Нет, что-то и вправду тогда было не так.

А вот эту фотографию Вовка помнил хорошо. Три человека в дореволюционной солдатской форме. Средний - развалившийся на стуле бравый усатый дядька в высоченных сапогах, по бокам - напряженно застыли двое. Тот, что справа, - это прадед Василий со своими сослуживцами. Это они перед отправкой на фронт, еще на Первую мировую. Мама рассказывала, что у прадеда не было тогда денег на фотографию, друзья затащили в ателье почти силой, сказали:

- После войны отдашь.

Про тех двоих Вовка ничего не знал. А вот прадеда убили. Но как и когда - про то тоже было не известно.

"Вот так вот… - подумал он, глядя на выцветшего прадеда, - фотографировался человек и не знал, что больше не вернется…"

Впрочем, он всегда так думал, когда смотрел на эту фотографию.

К ночи все-таки нарвались на патруль. Высоченный офицер с прокуренными до рыжины усами на допросе зверел:

- Кому служишь, свинья?!

- Его Императорскому величеству, Богу и Отечеству! - рапортовал навытяжку Василий.

- Дезертировал, собака! Я покажу в… - и поток мата повис в гнилой штабной избе. И свист плетки.

- Как? Фамилия? - усатый перешел к Денису.

- Хохлов, вшеродие, - процедил тот.

- Расстрелять, всех расстреля-я-ять! - заорал полиловевший от натуги офицер.

Ночью Вовке приснилось, будто сидел он в какой-то вонючей сырой комнате с заколоченными окнами, и в ней было еще несколько таких же, как он, худых и давно небритых, людей в грязных шинелях.

- Хоть бы исподнее постирать дозволили, - осклабился один цинготными деснами.

- В бега, братушки, в бега… как курят стрельнут, - бормотал другой, скорее в бреду, чем сознательно, закутавшись в пахучую шинельку.

- Отбегались, - вдруг неожиданно для себя и зло сказал Вовка.

А снаружи барабанило дождем, глухо бухало дальними взрывами.

И он знал, что всех их наутро расстреляют, что ждать уже недолго. А за что - не помнил. Тяжело гудела разбитая на допросе голова, горел затылок. Изредка - провал в болезненный сон о каком-то мальчишке.

Вовка на минуту проснулся, не совсем понимая, что это было только во сне. В ушах все еще стояли звуки дождя и дальних разрывов. Но он лежал в мягкой постели, в своей комнате. И к чему это приснилось? Вовка хотел перевернуться на другой бок, но не успел, потому что уже стоял на краю песчаного карьера и смотрел в наведенные в него ружья на грязном разорванном небе. Тело его крупно тряслось, по глазам стекали струи ливня. А у самого леса, несмотря на темноту и расстояние, - можно было различить - стоял еще человек, черный и страшный. И держал под мышкой свою ногу в сапоге.

И затем грянуло.

23.11.05

Посиделка

...Самая большая услуга, которую можно оказать людям, заключается в том, чтобы научить их пользоваться своим разумом и считать истинным то, что они могут проверить и констатировать... Чем больше просвещен и развит народ, тем быстрее слабеет и исчезает в нем вера в сверхъестественное.
(Д. Дидро)

Они вышли в самую полночь, чтоб уложиться как раз в самое темное время суток. Июньские ночи коротки, всю операцию втиснуть в 3-4 часа - мудреная попытка.

... Командир группы - сержант Нелобня - быстрым взмахом длинной, как жердь, руки приказал всем лечь. Почудилось: в зарослях клацнул затвор. Могли быть и немцы. Хотя те предпочитали ночью по лесу не шарить - места для них дикие, а для партизан - дом родной. Все же предосторожность не помешает. Лежали, уткнувшись в колючую траву, ждали. Но все было тихо. Нелобня медлил; видно, боролся с искушением немедленно продолжить путь, тогда как положено выслать вперед разведку. Решил все же сберечь время. Встал. За ним бесшумными тенями поднялось еще четверо бойцов. Еще один взмах руки-жерди - и группа двинулась. С предосторожностями окружили подозрительные заросли. Ничего. Что-то и вправду у Нелобни нервы стали не того...

Еще минут через сорок были на месте. По условленному стуку дверь открыл сам хозяин сторожки - лесничий Серый. То ли от имени так прозвали, то ли оттого, что живет один волком серым. В любом случае, прозвище подходящее. И такой же тощий, как Нелобня, смотрит исподлобья, лицо землистое, обветренное... Суров был лесничий, ни одного браконьера в свое время не упустил. А уж с немцами и подавно разговор короток был - боялись его ловушек и капканов не только звери, но и эти, в мышиной форме. Командир отряда не раз звал Серого к себе. "Вот вышлют автоматчиков и прочешут цепья, никакие твои капканы не помогут", - говорил. Лесничий что-то отговаривался про то, что отвык от людей, что успеет уйти... И пока оставался в своей сторожке.

Для партизан же его сторожка удобна была.

Серый был по обыкновению молчалив и хмур. Вошедших впустил без вопросов - всех уж давно в лицо знал. А и говорить было нечего.

Светомаскировка у Серого была всегда что надо. Снаружи тьма полная, а внутри сторожки ровно разливался свет от двух куросинок.

- У тебя прямо иллюминация всегда, - пошутил Нелобня, - заходя внутрь.

Серый промолчал, только пыхнул самокруткой. "А керосин не у немцев берет ли?" - вдруг подумалось сержанту. Но заподозрить Серого в измене... нелепо.

За столом еще раз коротко обсудили ход операции. Подрывники - Михаль и Барсуков - закладывают заряд, Нелобня держит под прицелом насыпь, Пятаков и Шершень - по обе стороны полотна немного поодаль "в секрете" сторожат. Двойной крик кукушки - отход по-тихому. Ну и так далее...

- Ну, ребяткиЮ, давай на дорожку, - Серый поставил на стол свою знаменитую бутыль.

"... И спирт откуда-то помногу достает..." - снова шевельнулось у сержанта. Но от стакана приятно жгучей жидкости не отказался. Занюхали одной луковицей на всех и тихо выскользнули из сторожки. Идти стало куда как бодрее.

Серый чуть слышно хлопнул задвижкой двери за ушедшей в ночь группой, вздохнул. "Осподи, прости, - прошептал и перекрестился, - не для себя опять..." Пошел на середину комнаты, отодвинул половицу и скрылся в подполе. Через некоторое время его тощая фигура показалась вновь в избе, но уже с толстой ветхой книгой в руках. Была та книжища истрепана неимоверно и, несмотря на старинной прочности деревянную обложку с металлическими скобами, едва не разваливалась прямо в руках. Серый бережно положил книгу на стол, нацепил очки, встал рядом и принялся невнятно читать вслух. Звуки из него вылетали гортанные, обрывистые и лишь отдаленно походили на человеческую речь. Скорее, на заклинания ворона на заброшенном кладбище. Да это и были заклинания. Если бы кто-то, зайдя сейчас в сторожку, заглянул за плечу лесничему, то увидел бы перед ним большушую развернутую книгу с треснутыми толстыми листами. И были те листы черны, как уголь, а некогда белые буквы от усиленного чтения посерели и сделались едва различимы.

Через какое-то время за лесом громыхнуло. Серый услышал и принялся читать еще усерднее. В комнате сделалось невыносимо душно, и лоб лесничего покрылся крупной испариной. Спекшиеся губы продолжали выбрасывать в сторону далекого взрыва странные слова, из глаз от напряжения полились слезы, худой узловатый палец спотыкаясь летал по черным истлевшим страницам древней книги...

Серый читал до тех пор, пока в окно не раздался тихий условленный стук. Лесничий торопливо захлопнул книгу, задвинул ее в ящик на печи и пошел открывать.

- Знатно, Серый, полыхнуло?! - хлопнул Нелобня лесничего по спине. - Аккуратно по расписанию пришел!

- Ага, - подтвердил Шершень, - половину вагонов как в землю завернули!

- К своим или переждете малость? - прищурился Серый.

- Да уж теперь переждать надо бы, - сержант плюхнулся на лавку.

- Лес вдогон прочесывать будут, - сказал Шершень.

- Ночью сюда не сунутся, - сказал Серый.

- Ничего, отдышимся маленько и двинем, - Нелобня вопросительно взглянул на лесничего. - Так?

- Да хоть ночуй тут, - Серый снова извлек бутыль.

И сколько раз уж выговаривал командир отряда Серому за эту бутыль, тот только отвечал: "Заслужили. Стало быть, на пользу".

"Как по пьяному делу всех перебьют, я тебя первого на стружку пущу", - ругался командир. "Так а ты почем знаешь, - хитро тогда прищуривался Серый, - а, может, у меня спирт заговоренный..." На том разговор и заканчивался.

- А вот у нас в Смоленске случай был, - заговорил Шершень, - враз после революции было. Собрались все на посиделки, значит, мужики, девки... Дело ясное. Плясать надумали. Хватились - а гармонист уж с утра где-то нализался бормотухи и лыка не вяжет. А без гармошки - ясное дело - какое веселье.

Шершень с удовольствием пощурился на задымленную махоркой керосинку.

- А взяли тогда патехон и решили под него плясать. И вот пляшут все девки и ребята, а одной дуре то ли самогонка в башку вдарила крепко, то ли блажь какая, только схватила она из угла Николу Угодника и давай с ним на руках выплясывать. "Кавалер мой!" - говорит. И только скажи она эти слова, как встала стоять, как в землю врытая. Орет на всю деревню, а сойти с места не может. И Николу отцепить от себя не может. Крепко пристыла!

Шершень умолк, но никто не попросил продолжить. С минуту в тишине только махорочный дым струился.

- Все? - переспросил Барсуков.

- Ага, - кивнул Шершень.

- Оно всяко бывает, - прогудел Серый.

- А девку отцепили или как? - опять поинтересовался Барсуков.

- Не помню. Кажется, отцепили потом. Мне эту историю потом уже рассказывали, а тогда я еще совсем в малых ходил.

- Понятно, - выдохнул дым Пятаков.

- Оно всяко бывает, - снова покивал Серый.

(03.10.05; 06.10.05)

Полное совершенство выглядит, как изъян
(Лао Цзы "Дао Дэ Цзин" - "45")
Вовка Сказки, сказочки, сказульки 3