Кот

(То ли ужасы…)

1

     Колька шел со свидания. На земле был май, а над землей с маем – луна. Ночь. Ясная, тихая и светлая. Самое то время, когда и дышится легче, и мысли всякие-разные приятные приятно в голову залезают. Ночное небо дышало космосом, пуская сюда, Кольке в глаза, игольчатые отблески далеких звезд. Другие звезды, другие миры…
     Колька даже приостановился от удовольствия, от такого загадочного, приятного, щекочущего нервы удовольствия, что даже в животе что-то ослабло. Он подумал, что может видеть эти миры, откуда, как знать, может, и на него, на Кольку, кто-то сейчас прямо вот и смотрит…
     Постояв в таком трепетном возбуждении минут с пять, Колька снова двинулся в путь. Часы на запястье правой руки пикнули, отмечая двухчасовой рубеж ночи. Но что ему, Кольке, до какого-то времени! Счастливые за временем не смотрят. Ах, как удачно и справедливо подметил писатель! Ведь и пяти часов, проведенных с Наташкой, - мало. С ней нужно двадцать пять часов в сутки проводить – и все равно не хватит. Жизни, может быть, не хватит, чтоб с ней побывать в этом мире. Вечности на двоих мало… А тут - каких-то пять часов.
     Он радостно вспомнил, что в субботу они весь день будут вместе. В субботу, в субботу… А теперь – только среда. Да нет же, уже ведь – четверг! Два часа как четверг. Колька радостно поежился в своей широкой ветровке, приостановился и закурил.
     Что ж, в Колькиной жизни с приходом в нее Наташки все изменилось. Все! И как это он раньше без нее жил? А ведь – жил!.. Учился, ел, спал, музыку слушал… Жил… Жил?..
     Да нет, не жил. Так, проживал чуть-чуть. А теперь Колька - живет и чувствует жизнь, ощущает, как проходят жизненные токи сквозь него. И радостно ощущать эту жизнь, и хочется жить еще, еще, еще, еще…
      Он даже начал бубнить себе что-то под нос, что-то вроде песни. Это он слышал на магнитофоне сегодня у Наташки. У – НЕЕ! А перед глазами – ЕЕ глаза, ЕЕ нос, ЕЕ волосы, губы, запах даже ее парфюмерии слышен теперь в окружающей светлой лунной темноте. И Колька шел дальше, шел домой (если только он у него был сейчас – дом-то; ведь вся Вселенная – теперь его дом, распахнутый космос – везде дом; потому что дом – это где есть – ОНА…), широко вздыхая оттого, что сегодня уж все прошло, оттого, что завтра (нет, даже сегодня!) повторится.
     Путь лежал через лесополосу. Не дремучую, но и не особенно редкую. Заблудиться, конечно, тут было мудрено даже слепому. Иди себе по тропинке – и выйдешь на поселок. Тропинка крепкая, широкая, сбитая многими тысячами ног, а вдоль нее – банки, осколки да окурки. (Колька тоже присоединил свой окурок в общую картину природы.) До грибников дело еще не дошло, потому как рано еще было, а вот от «отдыхающих» - уже отбоя не было. И хоть в самую чащу залазь – все равно долго не придется искать какую-нибудь прожженную углями проплешину, вылизанную консервную банку, разбитую в порыве веселья бутылку или использованный презерватив, почему-то обязательно завязанный узлом…
      - Цивилизация, б… - вздыхал в таких случаях дед Родион и отворачивался.
      Раньше специально ходил он по всей лесополосе, закапывал и собирал отходы гульбищ, таблички развешивал. А после, видя, что на табличках тех стали матом писать и колбасу резать, рукой махнул и прекратил все это дело. И Кольке сказал:
      - Не надо, Колян, не убирай за ними. Лучше за поросенком убирать. А этих скотов дрыном надо учить, а не табличками.

2

      - Не страшно тебе каждый раз через лес идти? – спрашивала иногда Наташка. – Я бы боялась бы.
     - А чего бояться? – делал вид, что не понимает, Колька.
      Он, впрочем, и вправду никогда не боялся. Сколько лет прожили у леса – а ни разу ничего не случилось. Ни трупов не находили никогда, ни леших слышно не было. Какой тут леший, когда повсюду окурки валяются?! Да и не лес это вовсе, а так…
      Синий лунный свет то здесь, то там, скачками выпрыгивал сквозь переплетение ветвей. Чего бояться, когда все – будто на ладони. Кажется, что каждую травинку видишь. Загадочно лежат светлые и темные пятна замысловатым витражом на земле. Даже хорошо, что загадочно…
      Вдруг он оборвал свою песню. Сбавил шаг. Чуть вовсе не остановился.
      Впереди и чуть сбоку (справа) черным сгустком виднелся пень. Он еще далеко был, метрах в пятидесяти. А и пень ли это?.. Может, муравейник какой-то большой? Нет, пень. Муравейник давно бы разрушили. Ну и пень. Ну и что? Пень он и пень.
      Но что-то не совсем хорошее было в том пне. Шевельнулось внутри Кольки что-то не очень приятное… Шевельнулось и успокоилось. А потом – снова зашевелилось; зашевелилось и начало ворочаться.
      - Чушь, - сказал сам себе Колька. Днем он, может, тыщу раз здесь проходил – и ничего не заметил, даже не взглянул на пень этот, а тут вдруг с чего-то…
      И тут он понял, что его смутило в этом пне. Это расщепа сбоку, оставшаяся после того, как ствол свалили. Дело в том, что это была не расщепа, а – КРЕСТ. Крест, и оттого пень больше походил на могилу.
      Стало зябко, тесно. Нужно было пройти мимо этого пня-могилы, иначе домой не попадешь, а Колька – забоялся. Остановился и снова закурил, стараясь призвать на помощь разум. Но разум вдруг ослабел и не мог побороть надвинувшиеся инстинкты страха.
      - Да чего это ты, Николай! – сказал он себе (голос звучал глухо). - Какой-то шутник поперечину воткнул, чтоб такой дурак, как ты, попался. А может, кто-то просто обувь сушил.
      А дождя-то ведь не было…
      - …или от росы. Повесил кроссовки за шнурки, костерок развел – и просушил. Ну, просушил и просушил; тебе-то что, Николай, какое дело? Ты иди себе домой.
      В голову пришла мысль, что Наташка сейчас над ним посмеялась бы…
      Хорошо бы завтра над этим вместе посмеяться.
      И лес вдруг сразу наполнился странными звуками, многозначительными и тревожными… Хлопнуло… скрипнуло… топнуло…
      Он стоял, курил уже вторую сигарету и смотрел; вглядывался в этот непонятный пень и все больше и больше убеждался, что это – могила. Свежая могила. И стало настолько страшно, что бежать захотелось… Вот-вот из-за этого пня, из этой могилы – начнет подниматься страшный высокий силуэт… мертвец…
     И в спину – уперся чей-то взгляд. Черный и тяжелый взгляд.
      Колька резко оглянулся. Само собой – никого. Еще бы, ведь и нет никого. Ни-ко-го.
      Но нет, есть. И он, этот кто-то, просто перешел чуть в сторону, а все равно – так же смотрит, тупо в спину вперился, прямо поверх-между лопаток.
      Колька повернулся снова в сторону пня и –
      - вздрогнул, охолодел. Сердце связалось тугим узлом. Рванулось к горлу, заткнув дыхание, а вслед за тем – ринулось, оборвалось куда-то в живот, отчего желудок сделался слабым и мягким, таким же, как и пальцы у Кольки. Сигарета выронилась.
     - Ай, - слабо сказал Колька.
      У пня были глаза. Рядом с пнем, шагах в двух, они сияли, как две монеты. Сияли – и не двигались, тихо и злобно направленные на Кольку. ОНИ ЕГО ВИДЕЛИ.
      «Волки? – мелькнуло. – Да какие тут волки! Как у кошки. Откуда тут кошки! До деревни еще километра три. Ну и что, кошки далеко ходят… Но не ночью».
      За каким псом тут кошка?
      - Уйау, уау, - послышалось.
      Значит, все же кошка. А что здесь кошка делает в такую глухую ночь? Что ей тут нужно, в трех километрах от жилья? Да еще и у пня этого сидит. Сидит – и смотрит. На Кольку смотрит. И видит.
      Он нагнулся и взял какую-то палку. На конце палки кто-то в порыве счастья приделал газету с дерьмом. Стряхнул его.
      - Ты кто? – спросил он у глаз, и вопрос сейчас не показался ему глупым.
      - Уау! – послышалось.
      Отвечает!..
     - Дай пройти, - Колька осторожно приближался к глазам. Вырисовывалась, действительно, кошка.
      - Ау, мау…
      Луна светилась. У пня стоял огромный волосатый кот. Черный и огромный, и луна светилась в его глазах злобно. Да нет, это – сами глаза светились!
      - Брысь! Брысь, скотина!
      - Ау! Ау! Ау-у-у!
      Колька подбежал, кто шарахнулся на пень и приготовился к прыжку, отчаянно и пронзительно крича, сверкая всеми своими восемью глазами на страшной волосатой морде…
      Страшный удар Колькиной дубины глухо прозвучал в середине кошачьего тела на пне. Прихрустнули его ребра. Кот отчаянно заорал, по-человечьи сначала, а потом – и вовсе не по-человечески.
      - Сдохни, оборотень проклятый! – кричал Колька. Он понял, зачем кот так поспешно метнулся к пню с крестом.
     Только когда из обмякшего кота полезли, как черви, кишки, Колька перестал бить. Нужно было еще воткнуть в тело кол, но ему было не по себе, он хотел выбросить палку. Лапа двинулась вперед, расправляя когти.
      «Оживает»! – вдарила в потную голову мысль, и вот уж Колька побежал со всех ног. И казалось, что кот бежит следом, за пятки хватает своими мертвыми когтями; сейчас на голову бросится… А ноги все бежали и бежали. Быстро, но хотелось еще быстрее. Несколько раз хлестнуло по лицу, когтем коряги разорвало развевающуюся куртку.
      А кот все не отставал. Невидимый, а потому страшный вдвойне. Поляна впереди, светлая, вся в луне. Скорей!..
     Колька плевком вылетел на поляну, только тогда и остановился. Не чуя собственного сердца, задыхаясь. Оглянулся. Из черноты трущобы, конечно, никакого кота не последовало. То ли побоялся выходить на свет, то ли продолжил лежать там, на пне, с выпущенными кишками и желудком из лопнувшего брюха.
      Колька сел на холодную траву, радуясь, как он ловко улепетнул от кота и от того пня.
      - Вася! Вася! Кис-кис, - раздалось совсем рядом.
      Колька испуганно вскочил на ноги. Пожилая женщина и такой же по возрасту мужчина с фонариками медленно вышли на лунную поляну. Что-то искали.
      - Парень, ты кота нашего не видел? – обратился к Кольке мужчина.
      - Васечку нашего, черненький такой, - добавила женщина. – Пошел с нами, пропал куда-то, убежал. За мышкой, наверное. До сих пор не приходил, с обеда с самого.
      - Н-нет, - нерешительно ответил Колька и почему-то заторопился уйти, втянув шею в сразу ставшую тесной ветровку.
      - Котечка, кс-кс-кс-кс-кс-кс! Вася! – раздавалось сзади, а потом и затихло.
      Как-то сразу стало жалко. Куртку изодранную, себя испуганного… котика того… Ведь сидел себе на пенечке, за мышкой побежал… Холодно там ему, наверное, было…
     И он решил ничего не рассказывать Наташке. У нее тоже кот есть. Сибирский, жирный. Варсанофием звать.

Дом

(Новелла)

***

     Вот он стоит, этот дом. Стоит только выйти мне отсюда в другую комнату, как я увижу его в окно. Он стоит прямо напротив, через дорогу. Серый, из каких-то блоков, с забитыми и обтянутыми драным целлофаном окнами и недокрытой крышей. Я всегда знаю, что он есть, даже когда не вижу его, как вот сейчас, например. Он одинок, недостроен и запущен. Но, несмотря на зловещие (или просто странные?) события и совпадения, связанные с ним, он почему-то не кажется мне ни проклятым, ни даже мрачным. Ни в дождь, когда стены его сыреют и темнеют, ни ночью, когда его едва видно в полумраке отдаленного фонаря, ни, тем более, солнечным днем; хотя, именно меня, например, последнее прибежище мертвых – кладбище – особенно пугает именно в яркий и тихий день. Но дом сам – будто труп, пустой и холодный, среди окружающих его прочих домов в селе, населенных живыми людьми. Он постепенно гниет под воздействием времени, дождя, ветра, солнца и снега.
     Прежде, лет пятнадцать назад и раньше, на этом месте ютилась ветхая скособоченная избушка, в которой тихонько жила бабка Марёша – сухонькая старушка со множеством бородавок на сморщенном личике. Старушка – как старушка, самая обыкновеннейшая. Тихонько жила себе, жила, а потом – так же тихо однажды ночью и умерла.
     Нашли ее утром. Случайно. Приехала милиция, собрался праздный люд, соседи… Мы, будучи детьми еще, тоже прибежали: интересно. Помню глухую темноту дома, запах, типичный для домов одиноких стариков, ветхое убранство… И – среди стоящих ног пришедших – лежащие ноги в зеленых заштопанных трико – бабки Марёши ноги. На полу. Должно быть, ночью почувствовала себя плохо, встала, чтоб позвать кого-нибудь из соседей, - да так и упала. И не поднялась больше…
     Врачи сказали: сердце.
     А дом ее еще лет пять простоял. И тащили оттуда – пока все не разобрали, не разворовали, не пропили. Затем избушка бабки Марёши как-то сразу и быстро начала рушиться. Это еще не мной и давно подмечено: как только дом покидают его жильцы, он, сначала незаметно, но потом – все быстрее и вернее, приходит в разрушительный упадок. Хотя, вроде бы и прежние обитатели не особенно чинили стены, потолок и прочее. Совсем не чинили даже. Будь они в доме – тот и простоял бы еще лет 20, а так – года за 3-4 – и приходит в полную непригодность для человеческого в нем обитания. То тут угол осыпался, то там перекрытие упало… Дом, будто чувствуя свою ненужность и покинутость, начинает самоликвидироваться. Так человек, долгое время находящийся в одиночестве, разрушает себя темными мыслями или вообще – заканчивает жизнь свою в петле или с лезвием в обескровленных пальцах…
     И в один месяц домик покойной бабки Марёши превратился в груду трухи и торчащих бревен.
      А потом его, конечно, убрали вовсе. На этом месте какой-то москвич стал дачу себе ставить. Уж и котлован вырыли, бетоном его залили, как вдруг – прекратилась стройка. Оказалось, москвич на мотоцикле разбился. Голову ему оторвало.
     Фундамент простоял еще несколько лет. Но, как известно, свято место не бывает пусто. А место с готовым и довольно добротным фундаментом – тем более. Нашлась одна женщина (и тоже из Москвы), пожелавшая здесь также дачу выстроить. Всю жизнь откладывала деньги, а по выходе на пенсию решилась на строительство; кажется, даже хотела навсегда сюда переселиться. Купила место с фундаментом, и стройка снова пошла. Строили с апреля по октябрь, а на будущий год – опять с апреля по октябрь. Два лета ездили сюда грузовики со стройматериалами, два лета матерились здесь рабочие. А под Новый год стало известно: владелица тоже отправилась в мир иной. Приболела немного и, в общем-то, несерьезно, но в больницу легла. Там ей укол не тот сделали. Перепутали. И все.
      Дом стоит и сейчас, вот уж третий или четвертый год пустуя. Растащили из него опять, конечно, все – только стены да ребра недоделанной крыши остались. Что можно сказать на все это?.. Проклятие бабки Марёши? А за что? Зачем? Она незлым человеком была. Чье-то еще проклятие? Место нехорошее? Случайности и совпадения?
     Не знаю. Просто так вот все и было. Ничего не выдумано. Но ведь бывают и шашки несчастливые, и автомобили с крестами… Почему бы и не быть злым домам?..

Postscript

Недавно беженцы из Чечни к нам приехали (или из Таджикистана – не понятно), хозяйством обзаводиться принялись. На днях вокруг дома этого самого ходили, внутрь заглядывали. Может, купить хотят?

Шаги

(Новелла)

     Скорей бы вновь встало солнце! Пусть оно отгонит страх! Пусть оно выгонит из пещер черных углов всех духов ночи, всех недругов рода человеческаго. Так темно жить без электричества. Его еще не изобрели. Точнее, еще не открыли. А, может, все-таки не изобрели? Но это не важно. Важен только вон тот шаг за дверью. Слышится поступь. Тяжелая, каменная. Даже ложечка в бокале позвякивает. И почему соседи снизу ничего не слышат? Ведь это – каждую ночь, каждую божию ночь. Нет, не Божью… Вот и часы у стены захрипели. Готовятся пробить двенадцать раз. Помилуй мя, Господи, раба Твово недостойнаго!
     А шаги – все ближе. Что ему нужно, гостю? Мост за окном – будто арка у входа на кладбище.
     Слышно, как заплакал кто-то. Это ребенок плачет. Я знаю его, видел уже. Двадцать лет назад. Он был синенький и костлявый. А на улице – минус двадцать пять вокруг было.
     А шаги ближе. Все отдам Тебе в Церковь Твою, Господи! Только вынеси! Прости и помилуй!

За яблоками

(Мистика)

      Вечером мальчишки собрались у старого комбайна на пустыре. Точнее, у того, что осталось от комбайна. Усевшись на заржавленный зерноприемник, уточняли план предстоящей операции.
- Та, ты где? – спрашивал Сашка, самый старший из мальчиков, а потому имеющий право руководить (к тому же, у него был бинокль, настоящий, армейский, и тот теперь висел у Сашки на груди) Кольку. Худенького лупоглазого мальчонку, сильно смахивающего на лягушонка.
- А?.. – задумался тот, припоминая, и радостно вскрикнул, вспомнив. – Я у колонки стою, за дорогой наблюдаю!
«Наблюдаю» он произнес с гордостью: вот, посмотрите, какие я взрослые слова могу говорить!
- Ты? – палец Сашки уперся в другого мальчугана, Мишку, толстого, по кличке Баллон, всегда ходящего в длинной грязной футболке зеленого цвета.
- У калитки, - бойко и весело ответствовал он и вытянулся, будто был на параде.
- Молодец, - с серьезным видом одобрил его Сашка и перевел взгляд своих ясных глаз на скучавшего паренька, который в тот момент переворачивал соломинкой неуклюжего жука, на свою жучью голову присевшего отдохнуть на зерноприемник. Паренек был Валька.
- Я по тропке прохаживаюсь, - сказал он, - будто гуляю просто.
- Ну, хорошо, - с удовольствием заерзал на еще не остывшем металле зерноприемника Сашка и зачем-то приложился к биноклю. – Тогда – в путь. Да помогут нам боги.
      Все поднялись.
- Да помогут нам боги, - пробубнил толстый Мишка, - ему, очевидно, эта фраза пришлась по вкусу.
- Умолкни, Баллон, - пропищал Колька, - ты жрешь много, тебе боги не помогут.
- Может, покурим на дорожку, нервы успокоим, - предложил Валька.
- О, давай! – опять обрадовался Баллон. – Нервы успокоим!
      Главнокомандующий Сашка на минуту задумался. Потом согласился.
      Из заначки под станиной выудили уж наполовину опустошенную пачку «Marlboro» и в ней тут же сделалось еще на четыре сигареты меньше. В вечернем сумраке запыхали красные огоньки.
- Сколько раз тебе говорят, - раздался голос Кольки, - кури по-настоящему, дым-то – в себя втягивай! А то сигареты только зря берешь…
- Пусть курит, как ему хочется, - сказал Сашка, - он, может, сигару курит. То есть, представляет, что сигару курит. Отстань от него, Глист.
- А чего он зря… - начал было возмущенный Колька, но тут кто-то прошептал яростно «Атас».
      Все мигом затушили сигареты и побросали окурки. Испуганно смотрели на проходившего неподалеку подвыпившего пастуха, который только что пригнал коров в деревню и теперь шел «продолжать банкет» к дядьке Лешке, у которого был самогон. Пастух прошел мимо, даже не взглянув на ребят. Его тощая фигура в кепке слилась с темнотой. Раздался матерный крик, а затем двойное хлопанье кнута. Так пастух расправлялся с комарами.
- Во как жарит, - восхитился Колька.
- А я тоже так могу, - поспешил заверить всех Сашка. – у меня батек кнут мне сделал, я тоже могу.
- Да, твой кнут из веревки мы уж видели, - съехидничал Мишка, - а у него – настоящий, ременной.
- Хорош курить, - перебил его Сашка, - пошли.
      Ребята двинулись по высокой траве в сторону дома бабки Светы. Кому ж не известна бабка Света? У нее у одной яблоки круглый год не переводятся. И как она их только хранить умеет? Никому свой секрет не говорит; а яблоки у нее – знатные. Сейчас, в сентябре, они так и висят, так и висят у нее в саду. Грузно висят, заманчиво. Одно к одному все, гладкие, блестящие. А здоро-о-овые!.. Белый налив там, анис, антоновка; еще какие-то. Ну как тут устоять мальчишкам, которые уж все сады и огороды облазили, везде пробу сняли, только к бабке Свете не заглядывали еще ни разу. У нее забор высоченный чересчур. Да забор – что там забор для мальчишки – только там наверху еще и колючая проволока ржавая, вся черная нависла да гвозди остриями вверх понатыканы. Только и это – не преграда для того, кто действительно хочет. Думали мальчишки, думали и, наконец, целую операцию по вылазке в сад к бабке Свете разработали; и назвали «Смерч». Сегодня вот решили воплотить план в действие. «Притворить в жизнь», - сказал Сашка. Бабка Света уходила вечером чай пить и сериалы смотреть к своей подруге – тоже бабке, но Вальке. У самой у нее телевизора почему-то не было. А вообще-то, жила бабка Света как бы отдельно ото всех. Кроме как к своей подруге, никуда и не ходила. Кто-то даже слух пустил, будто она – колдунья, будто видели, как она в дом к себе через замочную скважину проходила. Естественно, на смех подняли этого кого-то. А позже монтер Василий в ручье утонул, захлебнулся. Припомнили, что этим кто-то и был он. Но он был еще и алкашом знаменитым. Известное дело: по пьяни пил из ручья, вот и захлебнулся. Мало ли чего по пьяни-то бывает…
      А вида бабка Света была все-таки ужасного. Прямо как баба Яга настоящая, как ее в детских книжках рисуют. И нос длинный с горбинкой, и у самой – горб на спине, и лицо – длинное, сморщенное, зуб один-единственный торчит. Длинный тоже, зуб-то.
- Сколько время? – спросил Сашка деловито.
- Девять, - ответил ему деловито Валька, единственный, кому родители купили часы. «Электроника». На День рождения. Валька очень ими гордился и не снимал даже, когда спал.
- Так, она, значит, минут через десять должна уйти. Я по программе смотрел. «Любовный яд» будет, потом по НТВ «Сердце, объятое слезами», так что часа два ее не будет дома.
- Ха-ха-ха! – залился Баллон выдавленным, но все же веселым смехом. – Сердце, объятое слезами! Ха-ха!
- Сердце, объятое глистами! – подхватил Валька. – Слышь, Глист, сердце, объятое глистами!
- Тише вы, - шикнул Сашка, – будто на базар семечками торговать идете.
      Но худосочный Колька не пожелал оставаться в долгу.
- Сердце, объятое Баллоном и Вальками, - злобно прошипел он.
- Тише ты, - снова попытался утихомирить их Сашка, - пришли. Операцию хотите провалить? Еще раз услышу – из операции исключу.
Операцию сорвать никто не хотел, тем более, быть из нее исключенным, а потому воцарилось молчание.
- Мишка, плоскогубцы с тобой? – напряженно прошептал Сашка.
- Да со мной, они всегда со мной.
- Колян, кусачки?
- Есть, взял, то есть, - возбужденно сверкая глазами, ответил тот.
- Отлично, будем ждать, когда объект выйдет.
      Но ждать пришлось недолго. Через пару минут свет в окне у бабки Светы погас, а вскоре появилась и она сама. Долго возилась с замком, запирая дверь, потом калитку, потом только двинулась по тропинке от дома. Ребята проводили взглядами ее горбатую тощую фигуру, а затем Сашка скомандовал:
- По местам!
      Случилась небольшая суматоха. Все вскочили, столкнулись, замешкались… Но через пару минут все уж были там, где им и положено было быть. Колька замер у колонки, что находилась метрах в ста от дома, и изредка то пил из нее, то мыл свои сразу же насквозь промокшие сандалии. Валька напряженно вышагивал по дороге, мрачно оглядывался, как это бывает в фильмах, и даже чуть сгорбился, будто прятал лицо за несуществующий воротник несуществующего пальто. Мишка же терпеливо сопел у калитки, готовясь в любой момент свистнуть, как того требовал план, в момент непредвиденной опасности.
      На забор же полез Сашка. Но тут он, кажется, впервые, понял, что порой даже самая прекрасная диспозиция бывает неосуществима на практике. Дело в том, что забор оказался слишком высоким. Кому-то нужно было подсадить Сашку, чтобы он мог перекусить проволоку и затем отогнуть ее плоскогубцами. Но Колька мыл свои сандалии, Мишка стоял у калитки, а Валька пылил туда-обратно по дороге. Стало ясно, что придется менять диспозицию с учетом выявившихся фактов и дальше действовать по обстоятельствам.
      Что, в общем, не оказалось таким уж трудным. Теперь Колька подпирал собой калитку, а Валька стал столбом между колонкой и домом. Таким образом, местность все равно «простреливалась» (Сашка так сказал) хорошо. Мишка же, пыхтя и изворачиваясь, поднимал за икры цепляющегося за забор Сашку с биноклем, в то время, как в бинокле на самом деле нуждался Валька, которому всякое подозрительное пятно на дороге стало казаться бабкой Светой.
      …Наконец, проволока была перекушена и отброшена вниз. Сашка подтянулся и оказался верхом на заборе. Спрыгнул.
- Есть! – вслед за шлепком раздался его голос по ту сторону забора.
- А как ты обратно вылезешь?! – вдруг испугался Мишка.
- Тут по дереву можно, ветки толстые свисают.
      Мишка успокоился.
- Теперь ты на «шухере» стой, - сказал Сашка, а затем там, за досками, послышались его стремительно удаляющиеся шаги и похрустывание веток.

---

Сашка действовал быстро. Не прошло и получаса, как сумка у него на груди была туго набита большими плотными шарами яблок. Оставалось еще одно дерево. Его Сашка приметил мастерским глазом еще в самом начале, но решил оставить напоследок. И вот теперь подошел к нему. Дерево было толстое, большущее, а вверху явственно прорисовывались крупные силуэты яблок. Даже отсюда было видно, что это – самые лучшие яблоки из всех виденных Сашкой когда-либо. Сашка даже решил, что, если они будут еще и самыми вкусными, он высыплет всю прежнюю добычу, а наберет только этих. Он потряс одну ветку. Наверху зашуршало, затрепетало, но ни одно яблоко не упало на землю. Потряс сильнее, но снова ничего не оторвалось, не плюхнулось в траву.
- Придется лезть, - сказал Сашка самому себе и посмотрел вверх. Лезть отчего-то не хотелось. Он обошел дерево. Оно почти вплотную прилегало к бабкиному дому, и Сашка не удержался от соблазна заглянуть в темное окно. Но ничего не увидел. Будто там и не было ничего.
- Придется лезть, - снова вздохнул Сашка и, придерживая сумку на груди, начал карабкаться по суковатым толстенным ветвям. Залез почти на самую верхушку; с высоты была хорошо видна вся улица. Вон, Валька тоскливо смотрит на дорогу, а вон Мишка отошел от калитки. Тоже на дорогу выглядывает. А дорога – пуста. В окнах уже свет зажегся, там люди что-то делают. Может, едят, может, телевизор смотрят. А он, Сашка, вон как высоко забрался и все видит. Захотелось что-нибудь крикнуть, чтоб все увидели его; как он высоко надо всеми!..
      Тихий стук послышался с чердака. Сашка не обратил на него никакого внимания и принялся рвать яблоки. (Они и вправду оказались самыми крупными и сочными, сладкими.) Стук тем временем повторился. В стекло будто. Сашка невольно повернул голову туда и увидел маленькое чердачное окошко, прямо на уровне себя. Окошко – как окошко; черное, застекленное. Закат еще на стекле немного отражался.
- А-а! – вдруг завопил он и от испуга отпрянул назад. Нога скользнула с ветки, рука сама отпустила шероховатый ствол яблони. В следующую секунду Сашка почувствовал, что падает далеко и глубоко вниз, раздирая тело о твердые сучья и ветки. В желудке оборвалось, похолодело, и он успел многое подумать в тот момент. Но ничего не запомнил. Только то, что в окошке чернело страшное горбоносое лицо морщинистой бабки Светы. Бабки Светы! И она грозила ему длинным корявым пальцем, и стучала в стекло. Но она же ведь ушла!.. Как же она может стучать и грозить?! Но она и стучала, и грозила. Ему, Сашке, грозила. И вылез наружу ее единственный зуб, как кол.
      А потом Сашка и это забыл…

---

Мишка уже собирался звать Сашку, чтоб тот поскорее лез обратно; даже хотел нарочно свистнуть, но вдруг из сада раздался сначала пронзительный визг, затем треск ломающихся веток, а потом – глухой удар. Как о землю. Мишка прислушался, но больше ничего не было слышно, только коротко пробежался в листве ветерок.
- Эй, Сань! – позвал он.
      Ответа не последовало.
      Не было ответа и на свист, и на повторные окрики. Прибежали ребята. Стали звать Сашку вместе. Но и тогда никто не отозвался.
Испугавшись, они договорились никому ничего не говорить и разошлись по домам.       А часов в одиннадцать к Мишке пришла перепуганная Сашкина мать. Мишка сначала упирался, сказал, что по домам разошлись они вместе, но на него надавили, и он рассказал все, как было.
- Да чего ж ты, олух проклятый!.. – так и обомлела Мишкина мать. Схватила сына за ухо и поволокла вместе с Лидией Васильевной (матерью Сашки) к дому бабки Светы.
      Та, конечно, знать ничего не знала и уже собиралась спать. Но, узнав, в чем дело, испуганно заохала и повела всех в сад.
      Белую майку Сашки увидели сразу. Мальчик лежал на спине, с выгнутым вперед животом и распростертыми руками. Одна нога была закинута на ствол яблони, другая – переломлена в колене. Он ударился о пень давно уж спиленной яблони и, видимо, сломал позвоночник.
     Рассыпанные яблоки валялись рядом.

Случай в рейсе

(По одному услышанному рассказу)

      Двигатель заглох внезапно. Сначала чихнул, потом фыркнул, затем, будто задумавшись над своей тяжелой долей, натужно загудел и – остановил ход свой. Машина некоторое время еще двигалась – по инерции, но тоже – остановилась. Огоньки приборов погасли. Стало необыкновенно тихо, только ветер снаружи шумел.
- Вот и приехали тебе! – в сердцах хлопнул по «баранке» Игорь Сергеевич.
- Аккумулятор новый, бензина тоже достаточно было… - растеряно бормотал Александр Александрович, выпрыгивая из теплой кабины в неуютный холод ночи.
      От радиатора приятно тянуло жаром, и Александр Александрович, копаясь под капотом, не особенно замерз.
- Что там? – подошел водитель.
- Не пойму чтой-то. Давай, искру проверим.
      Искра была.
- Чтой-то не пойму… - бормотал Александр Александрович, перебирая что-то внутри грузовика.
- Игорь Сергеевич курил и смотрел в голубую даль снегов, залитых в висевшей в светлом небе луной. Выдыхал табачный дым и пар.
- Ну, как? – снова поинтересовался он. Ночевать до прибытия ремонтного вертолета в остывающем грузовике не хотелось, да и смешно было – двум водителям со стажем не справиться с какой-то поломкой. Он решил, что докурит и поможет напарнику.
      Вдалеке послышался неясный гул. Сначала тихий, но довольно быстро приближающийся.
- Что это? А, Александрыч? – прислушался Игорь Сергеевич.
      Тот с тревогой тоже смотрел в сторону гула. Почему-то ничего не ответил, а спрыгнул с буфера.
      Гул стремительно нарастал и превратился – будто бы в топот многих копыт.
- Скачет, что ли, кто-то?..
- Игорек, - с испугом выговорил бледный Александр Александрович, - полезай в кабину.
- Да что это?!
- Полезай. Быстро!
      И он почти втолкнул ничего не понимающего Игоря Сергеевича в дверцу.
- Ложись на сиденье и голову не поднимай, - приказал Александр Александрович и сам калачиком свернулся на своем месте.
      Гул теперь ясно перерос в топот копыт. Казалось, теперь ничего, кроме него, и не было. Земля гудела и, наверное, дрожала. С той стороны приближалось что-то страшное и неумолимое…
      И внезапно налетел грохот. Заложил уши и наполнил собой все вокруг, оглушительно стоял в барабанных перепонках.
      Игорь Сергеевич хотел выглянуть в окно, но Александр Александрович грубо и с силой вдавил его голову обратно.
      Грохот, наконец, снова прекратился. Сначала превратился в неясный гул, что и вначале, а затем – стало и вовсе тихо. Александр Александрович поднял бледное вспотевшее лицо.
- Что это было, Александрыч? – удивленно спросил Игорь Сергеевич, впервые видев напарника в таком состоянии.
      Тот не отвечал. Выпрыгнул на снег. Вокруг все было по-прежнему гладко и тихо; и никаких следов.
- Так я и думал…
- Что? – не понял водитель.
- Хорошо, Игорек… Ты понимаешь, что нам сегодня с тобой страшно повезло. Можешь смело напиваться в этот день, он – второй день твоего рождения.
- Да почему же? – недоумевал Игорь Сергеевич, чувствуя, что произошло что-то действительно непонятное и страшное, но их минуло. Какая-то беда обошла стороной, едва обдав своим свирепым дыханием.
- Души кочевников… - наконец прошептал Александр Александрович.
- Души?..
- Это были души замерзших кочевников, - сказал он громче. – Дай-ка сигаретку. Курить хочется.

У телефона

(Новелла)

Я блуждал по этому светлому просторному дому с недавно произведенным евроремонтом, но обставленному старинной утварью. Плетеные из ивовых ветвей корзины, деревянные чашки на грубо сколоченных столах, такие же грубые лавки вместо стульев, рушники на стенах… Было солнечно и пусто. Под ногами – паркет, а на нем – старинные половики по-деревенски. И никого вокруг.

Через некоторое время из глубины дома послышались глухой голос. Кто-то резко бубнил, но ни единого слова разобрать не представлялось возможным. Между нами было несколько стен и дверей. Я пошел на голос, одну за другой минуя просторные, одинаково солнечные и пустые комнаты с рушниками и лавками. Попадались на пути, впрочем, и вовсе пустые. Будто у хозяев не хватило предметов для всех этих комнат, или просто не успели обставить.

Голос тем временем приближался. Я безошибочно шел на него. И это было два голоса – мужской (резкий, но густой бас, гневно что-то выговаривавший) и женский (будто оправдывавшийся). Я подошел совсем близко. В этом проеме, как и во многих здесь, двери не было, и я смог наблюдать картину: крепкий бородатый мужчина в голубой косоворотке и полосатых портах, заправленных в высокие сапоги, ругал свою жену в наряде «русских дев». Поодаль стояли дети – семи-восьми лет – мальчик и девочка – в одних рубашонках.

Жена невкусно сварила щи, и теперь супруг глумился над ней. Именно – глумился. Выговаривал обидные и несправедливые слова. По дрожащим на прикрытых ресницах слезам жены было видно, что – несправедливые.

Но во всем доме не ощущалось ни малейшего запаха щей. И вообще, никаких запахов не ощущалось, все было больше похоже на музей, чем на жилье. Кажется, вряд ли даже семья жила в этом доме. Какие-то чужие они были здесь…

Тут муж схватил женщину за руки и стал выталкивать вон – на улицу. Та и не сопротивлялась; тем не менее, муж ударил ее кулаком по голове. А дети в стороне стояли, смеялись, а потом запрыгали от радости. Им было весело.

Я бросился к окну. Женщина плача упала в теплую пыль во дворе и распласталась в безмолвном солнечном свете. Девочка бросилась следом и стала поднимать мать. Теперь она плакала. А у той из головы потекла кровь. Я подумал, что в руках у мужа был нож, которого я не заметил сразу.

Женщина была мертва – без сомнения. А муж – доволен. Я физически ощутил его необъятную радость облегчения, он тяготился своей женой, у него была любовница, и теперь ничто не мешало их любви соединиться. Он стоял у стены, одной рукой опершись себе в пояс, другой – на деревянное колесо от телеги, висевшее рядом.

Я снова перевел взгляд в окно. Девочка визжала, смотря на превращения матери. А та медленно и страшно поднималась из пыли. Позеленевшее лицо в черных трещинах и пятнах обезобразил немой крик. Изо рта показались остро отточенные клыки, зубы – как у акулы. В черной дыре рта языка не было вовсе, только эта дыра. Залитые желтыми бельмами глаза уперлись в висевшую над ними высоту неба, будто стремились что-то увидеть там… Когтистые лапы удлинялись, ужасно тянулись-змеились к двери…

И тут только я понял: все, пощады не будет. Ни тому мужу, что пока торжественно стоял в соседней комнате, ни мне, ни детям. Мертвая девочка уже сучила голыми пятками в пыли. Никому не будет пощады – ни в этом доме, ни в других. Она убьет всех. Воплощение женской мести, возвращение обид, отмщение всех обманутых жен, покинутых подруг, выброшенных и оскорбленных. Месть будет страшна и неизбежна.

Из женщины стали выползать трупные черви, копошились и тошнотворно кишели в кровавой пыли. А потом начали превращаться в ядовитых змей. Змеи поползли во все стороны, и часть их – в этот дом. В стенах были дыры и щели для вентиляции и еще не поставленных приборов кондиционирования, в них-то змеи и заползали. И никуда теперь нельзя было деться от них. В последний раз взглянув на уродливую гадину во дворе, я бросился прочь – через двери, коридоры, комнаты – через весь дом… Но уже слышал позади долгий мужской вопль, а отовсюду – спереди, с боков, сзади – ужасное шипение и шелест чешуи. От змей было не уйти.

…

Жара жгла нестерпимая, и я давно пожалел, что надел этот зеленый пиджак. Маринка была в сине-белом платье, ей, похоже, жара была не страшна, она, бодро вышагивая чуть впереди, вела меня к автобусной остановке. Я двигался по раскаленному асфальту, и под ногами качалось, будто все еще ехал в поезде. Двое с половиной суток – и я у цели – приехал к ней. Только вот сразу же понял, что напрасно приперся.

- Постой, - Маринка притормозила на углу какого-то продуктового магазинчика, - сейчас муж пройдет. Он тоже сегодня ехать собирался.

Мы стояли и ждали.

- И что он мне? – ждать вскоре надоело.

- Он тебя в лицо знает, фотографию видел.

- Ну и что? Мне положено бояться и прятаться?

Маринка пожала плечами. Конечно, ей не нужны были проблемы от какого-то приезжего гостя. Но звала же к себе, полгода звала. Как же так теперь?..

…

Я проснулся. Февральский день начинал клониться к раннему вечеру. Семь минут пятого. Солнце еще было ярким, снег белел и пухло лежал на крыше соседнего сарая. В горле очень неприятно першило и хотелось пить. Как и всегда после дневного сна, у меня побаливала голова, не до конца еще проснулись глаза. Превозмогая себя, я встал и подошел к столу. Как я ненавидел дневной сон! Теперь еще и ночью плохо засну. Дотянулся до сигареты, плюхнулся в стул, щелкнул зажигалкой. Одна долгая затяжка, другая… В голове постепенно переставало шуметь.

Посмотрел на «мобильник» на столе. Он был черен и пуст. Только надоедливо мелькали цифры посекундного времени. Она не писала и не звонила и даже не пожелала «сбросить» звонок, чтобы напомнить о себе. Как же мучительно ждать хоть чего-нибудь от любимого человека! Вдвойне мучительнее, втройне, вдесятеро, если этот человек – замужем. Не за тобой. Между нами – несколько тысяч километров. Реки, Уральские горы, города, поселки, леса… И там, за ними, в небольшом Сибирском городке – она. С мужем и четырехлетним сыном у себя в доме. Обо мне сегодня не очень вспоминала, судя по пустому телефону. Если сейчас позвоню, то ответит?

Я вывел на дисплей знакомый до слез номер и нажал зеленую кнопку. Приложил телефон к уху. Через секунду-другую должны были послышаться гудки.

Способный, узнав Дао, колеблется
(Лао. "Дао дэ дзин" (41))
Сказки, сказочки, сказульки 2