Короткие сны

(Мистическая новелла)

***

      Он проследовал мимо только что закрывшейся пельменной, и мы спустились вниз, к парку. Было около половины пятого утра, а слежку мы за ним начали в три ночи. По пустынным улицам таким ранним утром делать это (следить, вести наблюдение – как будет угодно) крайне трудно, за случайного прохожего не сойдешь и не спрячешься за чью-нибудь безликую спину, сам прикинувшись такой же безликой спиной. Приходилось быть крайне осторожным, но он, кажется, все равно заметил, хотя и не подавал вида. Шел все таким же размеренным шагом, но довольно быстро. Почти не заходил никуда, только на секунду остановился у дверей бистро, зашел, но почти сразу же вышел, едва не столкнувшись со мной на входе. Я попался, как новичок. В этот-то момент он и убедился, что за ним следят. Нужно было, по крайней мере, сменить наблюдателя, но ребята в микроавтобусе, что неотступно следовал за нами в двух кварталах отсюда, почему-то посчитали это излишним. Зачем вообще понадобилось все это, вся эта слежка – непонятная и бессмысленная. Он террорист. Ну что же, террористов нужно арестовывать, а не наблюдать. Тем более, что шансов на то (да и улик против) было, по-моему, предостаточно.
      Я попробовал маячок на воротнике куртки, постучал по минимикрофону.
- Что у тебя? – сразу же отозвалось в правом ухе голосом старшего.
- Ничего, - тихо ответил я, продолжая идти, - проверял связь.
      Утро только вступало в этот мир. Обычно я люблю такие ранние утренние часы предрассвета. Еще не ясно, вечер или все-таки уже утро (особенно, если небо, как сейчас, в плотной оболочке ровных облаков), но организм уже проснулся и ждет наступления энергичного дня. Это время наиболее продуктивно. Многое видно невооруженным взглядом, многое становится понятным, не ослепленное солнцем, не покрытое мраком ночи. Фантасмагоричное время суток, непонятное, зыбкое, необъяснимое… Мир балансирует на краю света и тьмы. Иногда мне кажется, что однажды этот баланс нарушится, но не в обычную сторону, и тогда все погрузится обратно, в ночь, в темноту. Наверное, Апокалипсис придет именно утром. И тогда день уже – не наступит никогда.
      В природе был май. Было холодно. Я поплотнее запахнулся скрипящей кожей куртки. Наши шаги – его и мои – звонко, но, в то же время, как-то глухо, отдавались в окружающей свежей тишине пустынного утра. Все вокруг было серым; и деревья, и стены домов, и асфальт под ботинками внизу, и небо над нами. «Наверное, так бывает, - подумалось, - в бесцветных людских снах». Сам я всегда видел только цветные сны и, никак не мог понять, как это они могут быть какими-то еще. Теперь, кажется, понял. Только вывеска пельменной была красной. Темно-красной. Вычурными буквами, желто-черно-коричневыми вихлялась на ней надпись.
      На минуту показалось, что мы остались вдвоем в этом мире. Никого нет больше. Были – но ушли. Исчезли. Провалились, испарились. Куда-то в другой мир. Точно такой же, как этот. Они, недавно бывшие здесь, уже заселили тот мир, а мы вдвоем только и остались. И даже микроавтобус неподалеку – и его больше нет.
      Мы подошли к парку. Там также было пусто и серо. Ветер уныло гонял по дорожкам бесцветные обрывки газет, обертки, пустую пластмассовую посуду. Даже не было обычных утренних бомжей, обитающих тут в поисках бутылок.
      А он все же знал, знал о слежке. Когда он поравнялся с испещренной непристойными подписями белой кирпичной коробкой общественного туалета, вдруг решительно, но неторопливо – шагнул влево и исчез за этой коробкой. Я продолжал идти, ничуть не прибавляя ни шага. Метрах в десяти от туалета я как бы увидел, что он там делает. Будто другой я, кто-то еще, подходит к нему, с другой стороны, сзади, и видит, что происходит за стеной.
      Вот он сейчас сидит на корточках, ему почти страшно, но он не в панике. Думает, что нужно предпринять. Хватает проходившего мимо кота, делает два разреза большим ножом – один на брюхе, а другой на горле животного – и выпускает его в мою сторону.
      …Черный кот сумбурной мохнатой массой с криком вынесся из-за туалета, распространяя вокруг себя темные пятна крови, волоча за собой теплую дымящуюся нить розовых кишок. О гад! Он узнал мое слабое место и выпотрошил бедное животное, чтобы отвлечь от себя слежку.
      Я нагнулся и взял на руки обмякшее хлюпающее тельце кота. Попробовал вправить все больше и больше вытягивающиеся наружу кишки.

***

      Мы вышли, лавируя между спешащими к троллейбусной остановке людьми. Денис молча потягивал пиво: с утра ему было крайне тяжело; Ромка же, напротив, без умолку болтал о чем-то музыкальном. Я изредка соглашался с ним, но не потому что был действительно согласен, но только по причине: нужно же поддержать беседу, мечтал о бутылочке портвейна. Хотя, было не так уж и плохо. Выпили вчера не слишком, по моим меркам; спали достаточно, только в десять утра вышли из подъезда. Денис – на встречу со своими КВН-щиками; я- на сдачу экзамена по русской литературе 19 века. Куда шел Ромка – было не известно. Может, просто – шел, чтобы куда-то идти.
      У пешеходной «зебры» нам повстречались девушки. Четверо. Двух я знал, остальные же были для меня незнакомыми. Одна из тех, которую я знал, окликнула меня по имени. Пришлось остановиться.
- Тебя давно не видно, - сказала Оля.
- Это, смотря где, - ответил я.
- Тут с тобой девушка одна давно хочет познакомиться, - она указала на коротко остриженную, чуть выше меня ростом дамочку в «кислотном» наряде. Смутно припомнилось, что она сидела напротив меня пару месяцев назад на одном из домашних концертов. В тот вечер была ужасная пьянка и все оживленно спорили об искусстве. Только я не спорил, молчал и упрямо потреблял алкоголь. Ни музыканты, ни их музыка меня не интересовали; я пришел туда исключительно с целью напиться задаром.
     Девушка выплыла из глубин памяти только теперь, оставаясь забытой все эти два месяца.
- Оля, - представилась она.
      Я без сожаления посмотрел на удаляющиеся спины товарищей и назвал себя.
- Очень приятно…
- Мне тоже…
      Мы договорились увидеться позже, и я пошел проваливать свой предстоящий экзамен.

***

      Мы не встретились. Никогда. Я вообще из города скоро уехал. Почему? Не помню. Этот эпизод вспомнился вообще – только теперь, когда я нес умирающего кота мимо той самой «зебры».
     Черное животное беспрестанно скулило, давно истекло всей имеющейся у него кровью, но почему-то не умирало. Наверное, сильно хотело жить. Но я знал, что оно умрет; причем, именно в тот самый момент, когда я донесу его до места. Что это за место, я не знал и сам. Наверное, то, куда можно было бы положить кота поудобнее.
      Оля.
      С котом на руках я пересек площадь и стал спускаться к пельменной. В наушнике тревожно спрашивали, куда я иду, требовали, просили, угрожали… А я продолжал мерно и торопливо идти по серым улицам галлюцинаторного мира. Я не мог оставить кота.
     Дошел до какого-то магазина. Он равнодушно принял меня в свои тесные, освещенные рекламами, внутренности, и там я положил голову женщины на скамеечку для сумок. Положил и погладил по волосам. Отошел к самым дверям, все еще глядя на голову, как бы прощаясь с ней. Что же, я сделал все, что мог.
      Умирающая голова разлепила спекшиеся ресницы и благодарно прикрыла их, чуть улыбнувшись сожалеющее:
- Спасибо.
      Я тоже улыбнулся. Мол, извини, ничего поделать не мог. Не я тебя зарезал.
- Дай тебе Бог жить счастливо, - снова произнесла голова.
      Я хотел опять улыбнуться, но ее черты вдруг исказились судорогой, и кровавыми бурыми губами она добавила, с ненавистью глядя в меня:
- А потом тыщу лет плавиться в аду.
      Я испугался и с ужасом выскочил из магазина. Сквозь стеклянные двери была видна умершая голова с застывшими, выпученными в Никуда глазами. Мне все еще было страшно, когда я отступил назад, в оживленную ночную улицу. Что же, не стоит с нее спрашивать строго и обижаться: еще не известно, какие слова скажу я перед смертью. Умерла она, а не я. Моя участь пока в этом смысле получше. Завтра утренний дворник уберет ее окровавленное тело в урну и туда же отправит кишки с желудком. Все пойдет своим намеченным чередом и дальше.
      Невдалеке стоял какой-то мужик в спецовке спасателя. Держал в руке хрипящую рацию, словно раздумывал, сказать в нее что-то или не сказать. А в другой руке – лом.
      Я все еще пялился на замершую за стеклом голову и закуривал, когда поравнялся с ним.
      Над нами было немного ночного глубокого неба, не закрытого до конца деревьями и строениями цивилизации человеков.
- Тебя тоже мучают короткие сны? – спросил он и понимающе похлопал меня по плечу.
- Да, - произнесли мои губы, когда я совсем отвернулся от яркого магазинчика.
- Нам еще недолго, - сказал спасатель.
      Я подумал, что на самом деле голова ничего плохого мне не говорила. На самом деле она улыбалась. И пошел к нашему микроавтобусу.

Призраки

(Мистика)

А

      У каждого в жизни наберется несколько случаев, совершенно необъяснимых с точки зрения трезвого разума. Несмотря на то, что эти случаи происходят с человечеством едва ли не со времен сотворения мира, люди так и не приблизились ни на йоту к их разгадке. Даже современная наука, при всех ее успехах, не находит ничего лучшего, как объяснить необъяснимое (тех же призраков, к примеру) всего лишь сумасшествием. А кто из нас не наблюдал когда-нибудь хоть одного призрака? Уверен, едва ли не каждый. И что: все мы – сумасшедшие?.. Разумеется, чистый вымысел меня не интересует, и его я не имею в виду.
      Собственно говоря, первое видение, которое я до сих пор никак не умею объяснить, посетило меня еще в раннем детстве. Мне было 7 или 8 лет, я тогда страшно боялся темноты и ни за что не соглашался спать один. Приходилось матери брать меня к себе. Темноты, в общем, боюсь я и сейчас. Но – иногда лишь. Чаще такое случается после просмотра какого-нибудь соответствующего фильма или прочтением книги о вставших мертвецах и тому подобной галиматье, или просто – страшным воспоминанием. Говорят, что нужно идти навстречу своим страхам, то есть непременно войти в темную комнату, если ты боишься в нее входить… Не знаю, таким образом судьбу не испытывал.
      Так вот, как вы, наверное, уже догадались, дело было ночью. Помнится, я проснулся внезапно. Сна не было больше и в помине. Несколько раздраженный этим обстоятельством, я попытался заснуть снова, но вдруг какая-то сила заставила меня открыть глаза и посмотреть в сторону. Сначала ничего не было видно, кроме полутемной комнаты, но затем я увидел – маму, входящую в комнату. Она же – спала рядом. Помнится, на ней, входящей в комнату, был согревающий шерстяной пояс (от радикулита, что ли). Видение было очень реальным, но совершенно бессмысленным. Сквозь уже вошедшего двойника мамы просвечивалась закрытая дверь, книжная полка… Но, тем не менее, можно было рассмотреть малейшую черточку на лице двойника.
      Постояв с минуту, двойник пропал. До сих пор удивляюсь, как тогда я не испугался. А ведь не испугался же.
      Утром решил никому об увиденном не говорить. Отчасти потому, что не поверили бы, но больше оттого, что боялся: мама сочтет это нехорошим знаком для себя. В то время она болела и готовилась лечь в больницу.
      А через пару дней видение повторилось. Двойник мамы вертелся теперь перед окном, освещенным луной, и, казалось, напевал что-то, открывая рот. На сей же раз я испугался. Разбудил маму и рассказал. Помню, как всю оставшуюся ночь зачем-то читал по памяти «Бородино» Лермонтова…
      Когда же в третий раз, точно так же проснувшись, увидел того же двойника, который гладил невидимую одежду вполне реальным утюгом, то – испугался не на шутку. Но больше никаких видений не было. Так до сих пор и не знаю, что это было.

Б

      Другой случай произошел примерно в то же самое время. Ну, может, годом раньше или позже… Помнится, в Новый год это было, вечером. Еще не обрушились на страну цунами перемен, цены еще не взлетали до мироедческих высот, а потому мы еще могли себе позволить поставить живую елку, от которой запах по комнате распространялся – благотворнейший.
      Мы с братом наряжали эту лесную гостью, мама с бабушкой что-то делали на кухне. Брат вдруг зачем-то ушел в другую комнату, а я – остался один. Сам не знаю, почему, но меня внезапно потянуло взглянуть в окно. Что я и сделал, просунув голову через занавески…
      И то, что я там увидел, в окне, заставило меня вздрогнуть, а потом замереть в опускающем все внутренности леденящем ужасе. На фоне заснеженного черного стекла отчетливо вырисовывалось чье-то злобное сморщенное лицо, обрамленное белой снежной бородой и с нахлобученным красным колпаком. Несколько секунд я наблюдал эту желтую редкозубую морду, осклабившуюся мне не в доброй улыбке… Глаза его были недвижимы…
      Я понял, что вижу деда Мороза! Смешно? Ну, так что ж. Мне-то по крайней мере, теперь точно известно, что он – не добрая сказочная выдумка. Дед Мороз – не добренький пухлый дедушка с краснющим носом, но злобный иссохший старикашка со снегом вместо волос и бороды, с полусгнившими зубами. Это ведь именно он смотрел тогда в наше окно. Он не знал, что я открою занавески, а потому и не успел спрятаться.

В

      Но все это – лишь пролог к тому, что я хочу рассказать дальше. Прошли те времена, когда я «баловался» магией и колдовством. Кое-что получалось, что-то так и осталось в области недосягаемой. Самое интересное, что вышло за все время этого увлечения, - белые человечки. Мы с товарищем вызывали их при помощи хитросплетенных заклинаний и целого набора необходимых сложных компонентов, на получение и добывание которых потребовался целый год. Каких именно, я, конечно, не стану здесь рассказывать, дабы никого не призывать к повторению наших действий. Человечки эти капризны и не всякому покажутся, лишь самому упорному, а посему не буду неудачникам давать повода обвинять меня во лжи. Я же не лгу, и все, что было, описываю здесь. Нам же – посчастливилось увидеть этих человечков. Собственно, никаких практических польз они нам не принесли. Наверное, их можно было о чем-то спросить, но этого мы не умели, а потому они просто копошились у нас в книгах и тяжело дышали, будто марафонцы после 2/3 дистанции. Наверное, им было нелегко находиться в нашем мире, потому товарищ мой и отправил их восвояси взмахом осинового кинжала, вырезанного в 14-й день луны. Человечки – исчезли. Позже я попытался нарисовать их на бумаге, но все время выходило мало похоже на оригинал. А ростом они – не больше среднего пальца.
      Потом меня окрестили, дали православное имя, я отрекся ото всякой бесовщины и уничтожил все орудия колдовства нашего. И заклинания попытался забыть.
      Но это не помешало увидеть мне однажды то, что постараюсь описать теперь как можно правдивее.
      Было около двух часов ночи. Страдая бессонницей, которая посещала мою комнату в последнее время, я сидел за столом и пробовал писать стихи. Рядом стояла настольная лампа, освещая только стол и находящиеся на нем предметы, вся же комната была погружена в тот приятный загадочный полумрак, который знаком всякому полуночному писателю или поэту. На улице не было ни души: деревня давно спала. Даже шумевший еще вечером ветер утих, ни одна собака даже не лаяла. В магнитофоне рядом тихонько крутилась классика Германии и Австрии. Под Моцарта, Шуберта или Крейслера так легко бывает писать…
      На какое-то время я задумался над довольно запутанной строфой, мысленно переставляя слова, пытаясь уловить наиболее удачный вариант, и не заметил, как щелкнула кнопка автостопа. Пленка закончилась.
      Бормоча под нос всевозможные варианты, я вдруг понял, что из динамиков раздается совсем не то, что было на кассете. Там звучало радио! Магнитофон у меня не дорогой, но посредством переключателя на передней панели его все же можно было превратить и в радиоприемник. Но в том-то и дело, что я не переключал! Да и сам переключатель – стоял не на отметке «RADIO». И это было весьма странно, если не сказать, что тревожно. «Быть может, где-то произошло небольшое замыкание?» - подумал я и передвинул рычажок туда-обратно. Радио умолкло, из динамиков снова раздалось тихое шипение. Перевернул кассету и вернулся к своей неудававшейся строфе.
      …Какая-то тень промелькнула за спиной. Я ее не увидел, но - почувствовал… Это мне не понравилось. Может, мышь по батарее пробежала? Я повернул голову, и… все рухнуло в желудке, обдалось холодной волной, поднялось к горлу и сперло дыхание.
      За спиной у меня – стоял какой-то мужчина в странном халате, похожим на турецкий, и с лохматым пером в руке. Такие перья я видел в исторических фильмах и на картинах. Почему-то мне показалось, что мужчина этот хочет что-то записать у меня в тетради, но – боится. В это время к нему подбежал кот. Никакого кота у меня в то время не было. Но кот все же подбежал, с высоко задранным хвостом, лохматым, как и перо. Мужик подумал, зевнул, взял кота и вышел. Шагов его не было слышно, но через минуту хлопнула входная дверь.
      Не зная, что и подумать, весь в поту, я выбежал из комнаты и – прямо к двери. Она была – заперта. На замок, причем.
      И после ТАКОГО кто-то еще мне будет говорить, что призраков не бывает… Я назову этого человека суеверным ничтожеством, которое скрывается от собственных страхом невежественным утверждением «этого не бывает».
      В общем, много чему пока нет никакого объяснения. И, по-моему, чем глупо отрицать очевидное, ученые мужи и девы лучше бы попытались изучить подобные явления. По крайней мере, это гораздо полезнее водородной бомбы.

Нельзя спать

(Мистика)

sss

Которую ночь Ольга Владимировна боялась заснуть. Она и не спала которую ночь. Все тело, казалось, стало стеклянным, хрупким… того и гляди, отколется или разобьется что-нибудь. Ломота в руках и ногах с каждым часом становилась сильнее и настойчивее. Из-под вспухших красных век почти постоянно текло; набухшие бессонницей глаза… липкие ресницы из расплавленного свинца… Разбухшая голова отказывалась что-либо соображать, а окружающий мир свернулся в бесформенный комок бреда и яви. Была только дикая усталость… во всем мире – только дичайшая – усталость… Желание куда-нибудь лечь и – уснуть. Но спать было нельзя.

Сначала Ольга Владимировна держала себя на кофе и работе, перемешанной с громко орущим телевизором или радио, но потом звуки из динамиков стали сливаться в один зыбкий и большой гул, так что спать хотелось еще больше. Где-то она вычитала рецепт от бессонницы американских дальнобойщиков – кофе, сваренный на кока-коле; но и это помогло ненадолго.

И вот вскоре перевалило за неделю, как она не спит. Даже прогулки по морозным улицам не вызывали прежней приподнятости, а потом стало опасно ходить: теперь она понимала, как легко в пьяном виде свалиться в сугроб, уснуть там…

Уснуть… уснуть…

Это было уже всем, что она хотела. А остальное сделалось неважным. Но – спать было – нельзя.

Иногда Ольге Владимировне казалось, что она все же заснула. То в метро, стоя у поручня, под мерные колебания вагона; то в школе, стоило ей немного присесть за стол и расслабиться; то прямо на улице, идя в монотонной толпе прочих пешеходов.

И тогда ей виделся он.

Но Ольга Владимировна изо всех сил сбрасывала с себя липкую паутину сна и со страхом осознавала, что делать это становится все труднее. Она понимала, что в любой миг может не суметь больше сопротивляться желанию спать… той мягкой и цепкой трясине успокоительного соблазна, в глубине которой будет нечто черное и страшное. И еще – он. И поэтому спать – было нельзя.

sss

Он был худенький и казалось, постоянно чем-то болел. На вытянутом зеленоватом личике всегда висел след какой-то болезни, нерешительности, что ли… Он постоянно щурил глаза, которые были в вечных оправах синяков; не понять, то ли от побоев, то ли еще отчего. И двигался он как-то странно, но – всегда угловато, неуклюже, будто только недавно научился. Был тихим. Но в этой его «тихости» таилась не робость (Ольга Владимировна сразу поняла это), а – упорная злость. И еще – зависть. Она отчетливо видела, как сверкали этой завистью его сощуренные глазенки, когда в класс кто-то приносил красивую игрушку, новый ранец или просто – яблоко побольше. «Как можно завидовать из-за какого-то яблока?..» - недоумевала она и всегда чувствовала непреодолимое желание «насолить» этому тишайшему взъерошенному ученику, вызвать его к доске и высмеять передо всеми, чтобы позлорадствовать, когда он, нескладно стоя всем своим худеньким тельцем у такой массивной черной прямоугольной громады, под массированным перекрестным залпом трех десятков глаз и тяжелой артиллерией очкастых зраков учительницы, мялся, краснел и затравленным зверенышем исподлобья озирался по сторонам. И она вызывала его, и она спрашивала его всегда что-нибудь особенно трудное, чего, она точно знала, он ответить не сумеет.

«Он мне ничего не может сделать в ответ», - с упоением отмечала она его злобные глазенки перед тем, как отправить на место.

Нет, он не был заядлым двоечником. Скорее, мог бы быть ровным троечником. Но Ольге Владимировне не нравился – именно он сам. Вот не нравилось в нем все; одежда, «прическа», жесты руками, походка, глаза… Судя по классному журналу, Ольга Владимировна была не одинока в своей неприязни.

Она и прозвище дала ему про себя подходящее. Квазимоденыш.

А на самом деле его звали Костя Головченко.

sss

Близился конец четверти – с его обязательными контрольными работами, судорожными метаниями нерадивых учеников и усиленным заполнением всевозможных деловых отчетных бумаг. Радовало, правда, что Новый год скоро. Он-то и должен принести отдохновение ото всех трудов этих суетных.

Квазимоденышу Ольга Владимировна безо всяких сомнений и давно решила поставить «двойку», о чем и сообщила, не без внутренних злобствований, тому.

Костя тогда как-то странно дернулся (она отчетливо отметила это движение, и еще больше порадовалась за себя), будто защищался от кого-то.

А на перемене, к ее удивлению, он подошел к ней. Робко и нескладно. Боком как-то подошел.

- Не ставьте мне… пож…лста… два… - еле вывалилось у него с сдавленным сипеньем.

- Это интересно знать, Головченко, почему же?! Учиться – нас нету, а как отметки выпрашивать – мы тут как тут!

- Меня отец … это… бить будет… - и лицо его исказила судорога, - я исправлюсь…

«Жаль, что не убивать будет», - едва не вырвалось у нее, но, пересилив свое еще более возросшее злорадство и торжество, она твердо и спокойно пообещала, что:

- Будет «двойка» и – только «двойка»!

И добавила:

- Учиться надо было в течение четверти, а не на улице валандаться!

Она почему-то решила, что Квазимоденыш и вправду вместо того, чтобы упорно корпеть над учебниками, «валандается на улице» и, как знать, может, что-то там делает…

- Я и не…

sss

«Двойку» она, конечно, Головченко поставила. Когда возвращала дневник, заметила на его лице какую-то непонятную отчаянную решимость. Точнее, тень ее, поскольку в целом там по-прежнему царило испуганное смятение.

- Я к вам приходить буду, - чуть слышно промямлил он, получая страшный дневник из белых рук Ольги Владимировны.

- Что? – не поняла она.

- Ко всем вам приходить буду, - теперь уже отчетливо, но по-прежнему тихо произнесли его побелевшие губы.

Ольга Владимировна ничего не успела ответить. Головченко бросил дневник на пол, быстро вышел из класса, но – она потом часто припоминала эту деталь – не заплакал. Громко хлопнула дверь.

В ту же ночь ей почему-то приснился этот самый Костя, хотя она и думать забыла об утреннем инциденте: так заняла ее, засосала круговерть приятных предпраздничных забот. А на следующий вечер, случайно столкнувшись в магазине с коллегой – учителем математики, - Ольга Владимировна узнала неприятную новость: Костя, тот самый Квазимоденыш, повесился у себя дома, в туалете. Выяснилось, что отец его – алкоголик – хронически избивал сына, а за «двойку» в четверти – пообещал убить. Отец сам сознался в этом на допросе, под давлением показаний соседей, которые, конечно, были в курсе воспитательных методов того. К тому же, на него хотели «повесить» вообще – убийство сына. Пришлось сознаться; доведение до самоубийства – куда лучше, чем убийство прямое.

Известие было, конечно, не из приятных. Ольга Владимировна даже начала ощущать некоторые угрызения совести. Представила этого маленького мальчика, теперь лежащего где-нибудь на холодном цинковом столе в морге, в то время как она готовится к празднику… Она также вспомнила и сон свой, и слова его.

Но пришлось успокоить себя. Тем более, что приятные заботы способствовали тому. В конце концов, если всякие психи будут из-за «двоек» вешаться…

sss

Костя пришел к ней, кажется, под утро. Мягко, все так же нескладно, как и при жизни, откинул с ее головы одеяло и грустно уставился на Ольгу Владимировну пустыми глазами, погруженными в глубокие ямы синяков. Он был бледен и, кажется, снова чем-то испуган. Долго стоял, будто не знал, что делать теперь. А потом, словно догадавшись, стал тянуть к ней свои тонкие бледные ручонки.

Молча, страшно тянул…

Ольга Владимировна вскрикнула, но крик не получился, из горла выдавилось сипение и сорванный тяжелый хрип.

Она проснулась. Сон был такой яркий и интенсивный, что с трудом верилось теперь в облупившийся угол потолка в спальне. Горло продолжало ощущать что-то тонкое, холодное, тяжелое. Это были, наверное, его пальцы. Но в зеркале она на шее ничего не увидела.

«Нервы», - сказала себе Ольга Владимировна и подумала, что надо бы в аптеку зайти.

Новогодняя ночь прошла по обыкновению бурно и бессонно. Много шампанского в начале, тосты, много салатов, рыбы, торта и вина с музыкой потом и шатающаяся усталость полузабытья утром, когда ее провожал до дома приятный молодой человек Дима. Он многообещающе шутил в машине и с настойчивой вежливостью намекал, что, может быть, он еще появится…

Появился. Но не Дима, а Костя. Головченко. Как только Ольга Владимировна провалилась в тяжеловесный послепраздничный сон, он снова подошел к ее кровати и, сдернув одеяло, стал тянуть свои худые трясущиеся пальчики. И сам был белее обычного. А на цыплячьей шее жирной полосой чернел спекшийся отекший след – от веревки.

- Что тебе надо? – спросила Ольга Владимировна, отползая от надвигавшихся на нее пальцев.

Но он молчал, стоял у кровати, а пальцы все тянул и тянул. Они - удлинялись, его пальцы. Они, наконец, слепились у нее на шее тонким ледяным ошейником, и сила в них чувствовалась не детская…

…она дернулась…

…и, конечно, - проснулась.

Сильно болело горло. Как раз там, где ее и душил во сне Головченко. Пытаясь успокоить себя, что, может, это – от холодного шампанского, она, тем не менее, с ужасом подошла к зеркалу… Следы от пальцев – лиловые – были видны отчетливо. Продолговатые, припухшие – как засосы. Ольга Владимировна сначала так и захотела подумать: мало ли что на праздниках случается… Но пятна так точно повторяли следы чьих-то пальцев, что ее охватил леденящий ужас. Она поняла, что теперь этот ученик будет приходить каждую ночь, пока не задушит. Догадка была настолько же проста, насколько и абсурдна, а потому и вполне очевидна. И – никакие доводы разума не приходили на помощь.

Этого не может быть, потому что этого не может быть – успокаивающее и самое твердое убеждение в таких случаях – оказалось всего лишь бесполезной игрой слов. Мертвец по-прежнему приходил, и пятна по-прежнему появлялись; они и не исчезали, просто становились темнее и темнее, опухали… Не помог и батюшка со своими молитвами. К психиатру она обратиться побоялась: могли распустить слух, что она сумасшедшая, а за это и лишить права преподавания, еще и в психбольницу упрятать. Однажды Ольга Владимировна поняла, что следующая ночь будет - последней.

Да она и вправду стала сумасшедшей. Несколько бессонных ночей сделали ее такой. Уже второй день, после зимних каникул, шли занятия, и Ольга Владимировна только и думала о том, как бы не упасть перед классом. Она теперь боялась даже просто присесть на стул: могла уснуть. Что-то бубнил плавающий в слезящихся режущих глазах ученик у доски, она сама, кажется, что-то говорила… как из бочки… класс удивленно смотрел на нее… Но все сделалось совершенно не важным. Огромным массивом надвинулось одно большое желание – СПАТЬ.

А потом начались сны наяву. Краем сознания она припоминала, что это, кажется, называется, галлюцинациями, но это было ничего… На задней парте плаксиво сморщился Головченко. Она вызвала его к доске, и он пошел, как всегда, словно подбитый вороненок. Потом она поняла, что это бред, Костя сразу же исчез. Класс испуганно смотрел…

Она медленно, морщась от невыносимой боли в пояснице и во всех суставах, вышла, забыв на столе книги. Через какое-то время издалека прозвенело. Она его услышала и по привычке сказала, что урок закончен, хотя уж давно спускалась по лестнице. Нога плавно проваливалась со ступеньки вниз, в пустоту и долго-долго уходила туда…

На следующий день Ольга Владимировна на работу не пришла. Не пришла и через неделю. В школе забеспокоились всерьез. К тому же, она и выглядела в последнее время не очень…

sss

Еще раньше тревогу забили, как это водится, соседи. Вскоре нехороший запах потревожил весь подъезд. Вызвали тех, кого полагается. Те, в свою очередь, откупорили дверь квартиры, откуда этот запах происходил.

В кресле лежал труп, в котором соседи и опознали единодушно Одинцову Ольгу Владимировну: тело еще не успело разложиться до неузнаваемости. По этой же причине на шее трупа четко виднелись черные пятна, будто от пальцев.

Эпилог

- Только не спать, только не спать, - громко твердила себе Татьяна Николаевна, учитель немецкого языка, наполняя дрожащими от уже трех бессонных ночей руками бездонную кружку крепчайшим кофе без сахара. – Нельзя спать.

Смерть на площади Победы

(Мистика)

          This is the state of manito-day he puts fortl,
          The tender leafes of hope, to-morrow blossoms,
           And bears his blushing honours Thick upon him.
          The third day comes a frost, a killing frost,
           And then falls – as I do.
               («King Henry VIII», act III.)

          Так создан человек: сегодня он
          Покрыт бутонами надежды хрупкой,
          Что, розовея, завтра расцветут,
          А через день мертвящий холод грянет
          И все уйдет… Таков и мой удел». (англ.)
                                        (У.Шекспир «Генрих VIII», акт III, сц.2.)



     «Мы все умрем и смерти не минуем».
          (У.Шекспир «Ромео и Джульетта», акт III, сц.3.)


                    «…ибо не знаете, когда наступит это время».
                         («От Марка», гл.13, ст.33.)

Огромный грязный МАЗ выехал из-за угла внезапно. Так внезапно, что я не успел ничего понять. Только то, что сейчас умру. Его пышущий горячим радиатор обдает меня своим зловонным дыханием, я вижу стремительно приближающиеся фары, круглые и тоже грязные, как и вся машина. Сквозь лобовое стекло успеваю заметить водителя. Не ясно: то ли он хочет затормозить, то ли еще сильнее вдавил педаль газа…
      Через секунду я чувствую удар в голову и краем угасающего сознания чувствую, что отлетаю в слякоть весеннего снега. Я знаю, что, когда я упаду, буду уже мертв, и МАЗ раздавит мое тело. Хрустнут кости, хлюпнут внутренности, брызнет на снег кровь. Моя кровь.
      Этот сон видится мне с регулярностью два раза в месяц. И я иногда могу сказать точно, когда ложусь спать, что именно сегодня буду раздавлен вновь. А утром – как ни в чем не бывало – встану, чтобы сварить две чашки кофе (себе), выкурить полторы сигареты «Kent» и начать жить в новом, только что наступившем, дне.

      Я жил той осенью в городе *** (право, не все ли равно, в каком). Миновало солнечное «бабье лето» с неизменным ярким листопадом, бездонно голубым небом и постепенно умирающим теплом; наступила осень настоящая, уже не пышная в своих красках и светлой грусти, но межсезонная, тягомотная, одетая в бесформенные грязные лохмотья, седая, холодная и склизкая, будто бомжиха, переночевавшая в луже. Следовало бы уехать в какой-нибудь беспечный теплый край, чтобы не видеть этой бомжихи, не видеть опущенных в воду нудных дождей прохожих, но – этому препятствовали три вещи. Во-первых (и это банально), денег не было на подобные путешествия. Во-вторых (это «официально»), нужно было закончить здесь одно якобы не терпящее отлагательств дело. А в-третьих (и это, может быть, главное), меня в *** держала – Корнелия. Ей было 24, и она была замужем за владельцем небольшого агентства недвижимости, одного из тех (я про агентство), что возникают в нашей стране, как грибы после дождя (простите за банальность, но порой излишне вылезать из кожи ради необычной метафоры), а затем незаметно исчезают, оставив в злобном недоумении и бешенстве и клиентов, и набранных сотрудников.
      Впрочем, муж Корнелии, кажется, всерьез занимался своим бизнесом и никуда скрываться не хотел. Он был вечно занят своей работой и уделял жене крайне немного внимания и времени. Она же поступила так, как и поступают в ее положении многие, - нашла себе любовника. Меня, то есть.
      Не важно, как это произошло, важно лишь, что мы познакомились, а через два дня после того оказались в постели. Любовник ей нужен был отнюдь не денег ради, как вы, конечно, понимаете, но – почти исключительно для постели, ибо Николай Андреевич (так звали ее мужа), во-первых, много работал, а во-вторых, кажется, уж начал испытывать первичные признаки простатита.
      Корнелия – имя для средней полосы России весьма редкое. Я не интересовался никогда, откуда оно. Мое ведь – тоже едва ли не единственное на сотню тысяч квадратных километров. Ну и что с того? В конце концов, совершенно не важно имя, и все толкователи имен – лжецы на самом деле.
      Любил ли я ее? Тогда думал: да. Сейчас – не знаю. Впрочем, это, так же, как и имя, совершенно не важно. Как не важна и сама она в данном повествовании. Кажется, не важна.

     Как это верно заметил старик Уильям!
     На улице стоял беспросветный ливень, когда я вышел из подъезда Корнелии. Даже погода была отражением моего душевного состояния. Через час вернется ее муж, и они усядутся тогда перед своим огромным телевизором, чтобы скоротать дождливое вечернее время, взирая на Брандо или новости, а я буду тяжело тлеть на раскаленных углях ревности, понимая, что Корнелия никогда не согласится бросить все ради меня, не очень состоятельного, не очень удачливого провинциального писателя, имеющего в активе только одну выпущенную книгу, не имеющего ни прочного, ни порочного имени в обществе, ни широких перспектив впереди; буду тихо напиваться у себя в номере вшивой гостиницы и представлять себе всякие вещи, которые они с мужем делают, когда отправляются спать.
      Удрученный такой дождливой перспективой на вечер, я в который раз пообещал себе, что сегодня уж точно пополню веселые ряды какого-нибудь ночного заведения, зная, впрочем, что для этого не имею ни достаточных финансов, ни особенно усердного желания. То есть, кое-какими средствами мое тело располагало, но вот душа… она не просила такого посещения. Да и потом, после одного-второго визита в какой-нибудь клуб, я поставил бы себя в крайнюю денежную нужду; а ведь я привык курить «Kent» и пить настоящий кофе.
      Из-за ливня проступали серые стены зданий, а безлюдные улицы делали эти стены массивными, торжественными и почти трагическими, так что мне на минуту показалось, что я иду по внезапно и совершенно вымершему городу, средневековому. Но это ощущение прошло, как только я ступил на одну из центральных улиц. Здесь, хоть и поредевший, мчался поток автомобилей. Не обращая внимания на меня, они проносились мимо и казалось: так и норовили обдать мою одинокую фигуру с зонтом потоками хлещущих из-под колес холодных луж.
      «Куда они так мчатся? – Ведь в такую погоду до аварии – один шаг педали. Половина из них ведь совершенно никуда не торопится, а другая половина – спешит к смерти».
      Под навесом троллейбусной остановки сгрудилась жалостная кучка серых людей… Мокрых и каких-то обветшалых… Мне нужно было купить на вечер сигарет (по вечерам курится особенно много) и чего-нибудь из еды, поэтому я пока не стал присоединяться к мерзнущим будущим пассажирам, а прошел немного вперед и открыл дверь в электрический уют гастронома. Купил то, что мне было нужно, и еще некоторое время ходил вдоль витрин, стараясь отодвинуть тот момент, когда нужно будет снова оказываться в холодных объятьях ливня.
      Посмотрел на часы. Пять часов, пять минут. (Пять для меня - мистическое число; сам не знаю, почему это я вдруг когда-то давно-давно так решил…) Скоро придет муж Корнелии. Он извлечет свое тело из белой «Волги», поднимется на третий этаж, стряхивая по пути следы ливня (лифтом он не пользуется по совету врача), потом позвонит в дверь или сам откроет ее ключом, скинет в прихожей плащ, аккуратно сбросит лакированные туфли и – чинно прошествует в комнаты…
      Предаваясь таким невеселым представлениям, я, честно, не заметил, как уж давно покинул магазин, и теперь шел вдоль некой кирпичной стены, едва прикрываясь зонтом. Зачем я здесь? Вернуться на остановку? Но решил не делать этого: путь был знаком, а через квартал будет еще одна. Не все ли равно, где водрузиться в сырые одежды тел, наполняющих троллейбусы…
      Впереди показалась странноватая картина. Хотя, ничего, в общем-то, особенно странного в ней не было. Необыденная – только и всего. У фонарного столба стоял милицейский «бобик» с мельтешащей «мигалкой», неохотные милиционеры курсировали от него – и к чему-то на асфальте. Я подошел ближе. На асфальте – труп. Мужчина средних лет, в короткой куртке, кожаной кепке и с портфелем. Портфель лежал чуть поодаль, и бумаги вывалились из него – в грязь. Ноги под мужчиной были странно вогнуты внутрь стопами, руки вытянуты «по швам», а из невидимого затылка (он лежал на спине) уже не вытекало ничего, хотя лужа под головой была черно-розовая. По остекленевшему лицу мощно хлестало водой из дождя, капало с открытых в полуудивленьи губ.
      Больше здесь никого не было. Только этот одинокий труп и «мигалка» с озябшими милиционерами. Мужчину, наверное, сбило машиной, а с места происшествия – скрылись. Оно и понятно: свидетелей вокруг нет, так почему бы и не удрать. Все лучше, чем доказывать свою невиновность в отделении.
      Где только они, те, кто сделал это? Будут и они теперь всю жизнь помнить этот тусклый ливневый день? Что будут говорить сегодня за ужином, тогда как этот человек больше никогда не сядет за стол и не придет с работы? А виной тому – они.
      Хотя, этот мужик и сам мог быть виноватым. Пешеходы, в большинстве своем, - бестолковы. Их давят и уродуют, они же – упрямо перебегают улицы – под самым буфером мчащегося автомобиля. «Меня чаша сия минует», - так думают они, глядя на очередную распластавшуюся окровавленную жертву ДТП. Минует ли?..
      Впрочем, недалеко от места происшествия еще кто-то был. Я его заметил позже. Запомнился только салатовый плащ и рыжие волосы. Обладатель их нырнул в проходной двор и там исчез. Случайный свидетель, как и я.

      Вечер прошел по обыкновению плохо. К хроническому чувству ревности примешалось еще какое-то непонятное свербление. Попытавшись разобраться в себе, я понял, что все-таки снова ревную. Корнелию к ее мужу. А имею ли я право ревновать? Наверное, нет. Он – ее муж. Муж… Какое неуклюжее и низкое слово. От одного этого звука я впадаю в скуку и зудящую тоску, представляя себе растолстевшее бесполое существо с сальными губами и тухлым взглядом. Наверное, я никогда не женюсь, только чтобы не называться этим словом.
     А смог бы я жениться на Корнелии, брось она все ради меня? Смог бы я стать ее… мужем?
      Подумав некоторое время, сделав несколько глотков портвейна, решил, что – нет. Во-первых, она и меня может обмануть, как уж сделала со своим мужем; во-вторых – я же не желаю быть мужем.
     Но я и не хочу никого обманывать, мне почти всегда жалко Николая Андреевича. Моя любовь преступна. И с точки зрения гражданского закона, и с точки воззрения Божественного Порядка. И я, моралист и философ, восседал на диване, курил одну за другой, пил портвейн – и все равно – ревновал. Как знать, может, в этот самый миг Корнелия ласкает волосатую грудь супруга (вот еще то словечко) и про себя – посмеивается надо мной…
      Но, вспомнив жаркое дыхание ее широких черных глаз, я немного успокаивал зверя своей ревности, заставлял его забиться в самую глухую пещеру сердца, откуда он упорно рычал и продолжал злобно скалиться, чтобы через пять минут – снова выползти наружу и с еще большей силой драть мое и без того обливающееся кровью сердце.
      Но что-то еще было. Что-то еще, помимо больной ревности, скреблось в душе. Сначала – едва заметно, потом – нарастая… Исподтишка ныло и свербило… И я понял, что. Этот был тот мужчина с проломленным затылком на розовом сыром асфальте. Оказывается, все это время мне никак не удавалось забыть сегодняшний случай не со мной. «Что с того? – попытался я себя успокоить. – Мало ли их, неудачливых пешеходов, мрет каждый день на улицах… Нужно головой думать, а не чем-то еще, переходя улицу. Вот и давят их, не хуже кур. Пусть. Другим в науку».
     Но в груди продолжало свербить, сверлить, ныть и щемить. «Жалко его просто. Послезавтра же и забудешь», - решил и, прежде чем идти спать, допил бутылку.

     Я вышел из подъезда. Еще один день этой тяжелой любви был завершен. Корнелия поцеловала меня в губы, а потом захлопнула дверь. Щелкнул замок. Не знаю, почему, но я вдруг решил, что в последний раз видел ее. По мере продвижения по улице, чувство это крепло и мужало, покуда не превратилось в стойкую уверенность. Захотелось вернуться, чтоб снова увидеть ее, услышать, заглянуть в широкие черные… Но был дождь, а мокнуть еще больше не хотелось; да и муж должен был вернуться. И я продолжил свой путь от нее домой.
      Погода снова была препротивная. Сыро… холодно… - это не те эпитеты. Сказать же, что было гадко и мерзко, значило бы тоже погрешить против правды. Но, может быть, именно поэтому я и остановлюсь на этом. Итак, на улице стояла сырость, гадость, серость и мерзость. На душе стояла точно такая же погода. Дело мое в *** продвигалось чересчур медленно, и я опасался, не придется ли мне встречать Новый год в этом городишке.
      Дождь с самого утра лил и не переставал ни на минуту. Изматывающий, порождающий головную боль и полнейшую апатию. Я перепрыгнул через небольшую лужу и примкнул к толпе ожидателей общественного транспорта.
- Идет, родной, - сказала какая-то бабулька рядом, вдали показалась прямоугольная туша сине-красного троллейбуса.
      Зная по опыту, что за Ходынка сейчас начнется, из толпы на тротуар выдалось несколько особенно нетерпеливых. Какой-то мужичонка, видимо, не совсем трезвый, оказался впереди всех. Он сделал несколько шагов еще, как вдруг откуда-то сбоку и сзади – на него налетел массивный джип. Раздался страшный визг тормозов, глухой стук; джип занесло, повернуло по крутой траектории на несколько оборотов; толпа охнула, отхлынула и замерла. Мужичонка же, подлетев метра на два в воздух (удар был весьма сильный), стукнулся об асфальт. Так и остался лежать, раскинув ноги, вывернув локти вверх…
      Джип же мигом вырулил на полосу попутного движения и с ревом скрылся в дожде.
      Я не слушал жалостливые причитания женщин и глухие ругани мужиков, я был поражен случайным совпадением. Ведь несколько дней назад тоже был дождь, я тоже шел от Корнелии, был тоже труп – насмерть сбитый автомобилем человек…
     Тут я снова увидел его. Того рыжего и в салатовом плаще. И на этот раз мне удалось рассмотреть его лицо. Он был курнос, с маленькими осоловелыми глазками, бритый и красный. Рыжие ошметки сырых волос лепились на лбу, висках и шее, что особенно не нравилось.
      Только в гостинице, привычно расположившись на диване с портвейном, я немного пришел в себя. Ну и что, что рыжий опять был рядом? Он же не виноват, что живет, может быть, рядом. Я даже знаю, в каком дворе. Тем более – не его вина, что природа не одарила его привлекательной внешностью.
      Но все равно – что-то смущало и продолжало пугать даже – не на шутку. В самом деле, а почему он не бросался в глаза мне раньше? А ведь я практически каждый день хожу по одному и тому же маршруту. Почему уже второе его появление – и сопровождается вторым же дорожным происшествием с летальным исходом? Зачем он такой некрасивый, особенно – глаза? Они у него постоянно как бы подрагивали и слезились, будто плавали в какой-то жидкости. Я вспомнил, что один глаз еще и косил… Кажется.
      Абсолютно отталкивающий человек. Рыхлый какой-то. Нескладный, неприятный…
      А затем меня опять захлестнула – ревность. Глупейшее и бесполезнейшее из человеческих чувств. Каждый, кто хоть раз испытывал его, знает: доводам разума оно не подвластно. Наверное, в природе на самом деле есть такие Отелло, что готовы ревновать, по меткому выражению, «к каждому столбу». Упаси Бог связываться с таким «мавром». Раз начав ревновать, он уж никогда не остановится, но будет искать новые и новые доводы. В конце концов, и вправду задушит свою жертву.
      Правда, есть и такие «мавры», что держат свой огонь в себе, ежечасно сжигая себя изнутри, выжигая, пытая себя, но внешне – ничем не выдавая истинных мук своих. Исход также будет неутешительный. Чаще – суицид. Или просто – молчаливый уход. Но возможна и постоянная безмолвная драма.
      К последним отношусь и я. Самое же ужасное, что я знал: буду ревновать Корнелию всегда. Сейчас – к мужу, а, соединись она со мной, - к возможному любовнику. В самом деле: если она обманула мужа раз, почему бы не проделать сие и во второй… Только уже - со мной.
     Но портвейн в который раз приходил на помощь. Сморенный алкогольными парами, я довольно быстро засыпал под шум дождя за окном.

     Девушка стояла и орала. Переломанные и выбитые в коленях ноги согнулись буквой Х и раскорячились в разные стороны. Из распухших окровавленных коленей торчали белые головки костей. Бледный, как мел, водитель ГАЗели хватал ее за плечи, но она отбивалась в истерике и не давала себя посадить в машину.
      Это был уже четвертый случай. Перед тем был мальчик, о чем-то поспоривший с матерью, в порыве бешенства выбежавший на проезжую часть. И тогда тоже был дождь, та же остановка, и – самое страшное – тот же рыжий уродец в плаще. Он вместе со всеми пугался каждой новой жертве, но я – я ведь ясно видел его равнодушные скользкие глаза, безучастно взирающие на этот мир из своих глубоких влажных глазниц.
      В последующие дни все было – будто в кошмарном сне. С упорством неумолимого рока здесь стали сбивать людей. Авто выруливали подчас, Бог знает, откуда, но обязательно на их пути – оказывался какой-нибудь пешеход. Дождь же не прекращался эти дни ни на час, и я думал, не схожу ли с ума от него, не лежу ли я на самом деле в психбольнице, обколотый аминазином, а все это – видится в кошмаре. Судьба – есть цепь случайностей, но это была – не судьба. Что-то, что гораздо сильнее и страшнее ее. Это была – чья-то воля. И при всем при этом присутствовал тот. Рыжий человек с плавающими глазами. Он как бы нарочно попадался мне в поле зрения то незадолго, то сразу после очередного происшествия, ни разу, впрочем, не взглянув на меня, ни разу не сев в троллейбус.
      Превозмогая страх и отвращение, я как-то решил проследить за ним. Два раза (два трупа!) он ускользал из вида прямо тут, на остановке, но на третий раз мне – повезло. Невзирая на слякоть и холод, я упорно шел за ним по запеленатым в дождь полупустынным улицам, и – странное дело – он, казалось, знал, что за ним слежка, но нисколько не смущался этого. Он даже не оглянулся, ни разу не остановился, не сделал попытки скрыться. Мало того! этот рыжий постоянно находился на одном и том же расстоянии от меня. Как ни замедлял, как ни убыстрял свои шаги, его салатовый плащ упорно мелькал метрах в двухстах. Было немного похоже на отрывок из булгаковского романа.
      Он давно уже миновал тот самый двор, в который свернул в тот памятный первый день, и теперь с час бродил в районе остановки. Мы пересекали улицы, проходили целые кварталы, но было видно, что кружили – именно вокруг той злосчастной остановки. Но я все-таки решил «доконать» его. Не вечно же он будет ходить вот так!
      Рыжий дошел до угла трехэтажного здания школы, выстроенного еще в позапрошлом, кажется, столетии, не спеша перешел улицу и последовал себе дальше. Я тоже поравнялся со школой и, стараясь не упускать из вида зеленый плащ, - шагнул вперед.
      Огромный грязный МАЗ вылетел из-за угла внезапно. Он несся прямо на меня всей своей ревущей громадой. Показалось, что я даже чувствую вонь бензина и тепло его радиатора. Заляпанные серой грязью круглые фары, стремительно приближались. Отчаянно загудел сигнал и заскрежетали тормоза…
      До сих пор не знаю, как я успел отпрянуть назад. Нога подвернулась, я упал прямо в бушующий поток из водосточной трубы. Но это было уже не важно. МАЗ промчался мимо, из окна высунулся орущий водитель, а затем все стихло.
      Я поднялся. Вокруг не было ни души. Ни людей, ни машин. Конечно, и рыжий куда-то пропал. Нет, этот вывернувшийся из ниоткуда грузовик – не случайность. Тот, рыжий, наслал его на меня.
      И я начал бояться рыжего. Настолько, что перестал без надобности выходить на улицу вообще. Только в ларек за сигаретами или в магазин неподалеку. Шел, теснясь поближе к стенам, подальше от проезжей части. Боялся увидеть рыжего, боялся несущихся с ревом машин, боялся каждого зеленого плаща и даже зеленых курток.
      К Корнелии не ходил. Она звонила, я отвечал, что болен и не могу выйти на улицу, боясь плохой погоды.
      Она сама приехала ко мне. Увидев ее, я вдруг покрылся липким потом от страха: рыжий может убить ее.
- Не нужно тебе больше выходить на улицу, - сказал я и сам понял, что это была глупость.
      Корнелия не поняла и подумала, что это у меня от болезни. Я и вправду выглядел плохо: постоянный страх и ежедневное употребление портвейна еще никому не приносили цветущего вида внешности. Решил ей ничего не рассказывать. В самом деле, зачем она рыжему?.. Ему нужен я. Да и нужен ли???.. Поинтересовался, не заметила ли она чего-нибудь подозрительного у троллейбусной остановки недалеко от ее дома. Она опять не поняла, но ответила, что ничего не заметила. Хотелось спросить, не видела ли она рыжего человека в зеленом плаще, но побоялся испугать ее и без того встревоженные черные глаза.
      Через два часа она ушла, пожелав скорейшего выздоровления; я смотрел на нее через залитое дождем стекло, сверху, как в банальнейшем мелодраматическом фильме. Было видно, как она села в такси. Уехала.

      И однажды, проснувшись среди ночи. Я понял, кто был этот рыжий в салатовом плаще! Осознание явилось внезапно, как вспышка, как удар током.
     ЭТО ЖЕ – САМА СМЕРТЬ!
      Да, этот человек – это она… та, которую привыкли изображать костлявой старухой в черном рубище и с косой. А Смерть, оказывается, вон какая…
      Впрочем, стало понятно, что она – разная. Смерть пешехода на улице выглядит именно так. А Смерть солдата в окопе – по-другому. Но это все – одно и то же существо. Это – Смерть.
      Казалось, такого быть не может, что абсурдны и нелогичны мои мысли… Но уверенность в правоте их возросла к утру настолько, что, сидя в семь часов за кофе, я знал точно: я видел смерть. Только один вопрос еще оставался неразрешенным: почему именно на той остановке? Как же называется та улица? Как же?.. Вспомнил. Площадь Победы.
      Победы!..
      Ха! Я чуть на самом деле не рассмеялся. Победы. Звучит-то как гордо. Чего над чем – «Победы»?! Только Смерть – победитель. Единственный, надо всеми и сразу. Она изначально победитель, а мы – обречены на поражение. Она может никуда не спешить, уверенная, что жертва от нее никуда не уйдет. Так оно всегда и происходит. ВСЕГДА! Иногда, правда, ей отчего-то делается невтерпеж, тогда она выхватывает своими ледяными руками кого-нибудь из толпы, не дожидаясь естественной кончины жертвы. Да, впрочем, а что есть – естественная кончина?..
      А теперь, может, Смерть заленилась? Может же она хоть раз залениться, в конце концов?! Почему бы и нет. Ходит вокруг той остановки на Победе и выуживает жертв. Или что-то в механике ТАМ сломалось?..
      Дождь тоже идет не зря. Не зря идет дождь. Люди всегда прячутся куда-нибудь от льющихся за шиворот осадков. И ехать им всегда тоже – нужно. Вот и скрываются на остановке. От дождя.
     От мысли, что я понял замысел Смерти, стало нехорошо внутри.
      Резко зазвонил телефон.
- Да! – поднял я трубку, уверенный, что это Корнелия.
      В наушнике слышалось сопение и молчание.
- Да! – повторил я в раздражении.
      Но по ту сторону провода продолжили упорно молчать и сопеть.
      Холодный ужас овладел мной. Я понял, что это она – Смерть – звонит мне. Зачем?.. Так обычно воры проверяют, дома ли хозяева. Или она хочет предупредить, что я скоро умру?
      «Ну уж нет!» - решил я. Не стану подыхать в этом вшивом городишке! Мигом собрал вещи, расплатился за номер, оставил для Корнелии какую-то сумбурную записку… через час был уже в пути к вокзалу. Дело мое, так мало продвинувшееся за последнее время, загнавшее меня в ***, перестало быть важным. Лучше остаться без издателя, чем с посмертным экземпляром!
- Дождище-то льет уж который день, - заметил таксист, показывая на мельтешащие щетки «дворников».
      Я невнятно согласился.       На том, впрочем, беседа и иссякла. Таксист, стараясь не столкнуться в плотном потоке с другими автомобилями, напряженно всматривался в размытую ливнем картину перед собой, а я с замиранием следил за прохожими: не появится ли откуда салатовый плащ…
      «Но почему ты решил, что, убежав из ***, ты спасешься от Смерти? От самой Смерти!.. Разве это вообще возможно? Это ведь не судьба. Судьба – это случайность, но это – и жизнь. А тут – все целенаправленно. Смерть вышла на тропу охоты, она с завидным упорством будет выцеливать, выхватывать по одному человеку в день, пока не истребит весь этот город. Ей спешить некуда. Она смакует своих жертв. К тому же, кто знает, сколько таких «Побед» в целом городе?.. А сколько городов в стране? А в мире? Когда-нибудь попадешься и ты».
      Тогда – вернуться?
      Там, за спиной, незаконченное дело, еще ни о чем не подозревающая Корнелия, к которой не поздно вернуться. Можно ведь еще все вернуть!
     Наверное, и номер в гостинице еще не занят…
      Но перед глазами встали все окровавленные трупы, распластанные на сыром асфальте, белые, трясущиеся водители, тревожные «мигалки» ДПС и «скорой», задумчивые лица невольных свидетелей…
      Нет уж! Прочь! Прочь! Завтра же буду дома. Дома – как приятно это слово. И забудется все пережитое, будто и не было никогда. Ведь дом – это дом, там – не место никаким рыжим в салатовых плащах.

      С тех пор прошло года два. Никакого рыжего в плаще я так и не увидел больше. Да и был ли он какой-то там Смертью вообще?.. Так, прохожий. В конце концов, я ведь тоже был свидетелем ВСЕХ тех происшествий. Но не Смерть же я, в самом деле!
     Тем не менее, всякий раз, когда вижу какое-нибудь ДТП, невольно ищу вокруг салатовый плащ или рыжую шевелюру. Напрасно. И это меня несказанно – радует.
      Первое время было жаль Корнелию. Что она подумала обо мне?.. Но прошел год, затем еще было время, я пришел к выводу, что наши отношения все равно должны были закончиться. Не вечно же я торчал бы в ***. Думал, не навестить ли ее… Но – зачем?.. Лучше я буду в ее глазах трусом, подонком или чем-то еще в этом роде, нежели она будет переживать из-за возможности быть вместе, но – невозможности быть. Даже хорошо, что мы избежали длительных слезных расставаний на вокзале или у двери.
      Но иногда мне снится сон. Он приходит с регулярностью два раза в месяц, и я иногда могу точно сказать, что именно сегодня ночью он мне и явится.
      Огромный грязный МАЗ выносится из-за угла. Он появляется так внезапно, что я не успеваю ничего понять. Только то, что через секунду – умру. Его совсем близкий радиатор обдает меня горячим дыханием, я вижу стремительно приближающиеся фары, заляпанные серой грязью. Отчаянно ревет сигнал и визжат тормоза.
      Через секунду я почувствую удар в голову и плечо, меня опрокинет, оторвет от земли, я отлечу в грязный снег. Когда я упаду, буду уже трупом, а МАЗ наедет на меня. С хрустом разломятся мои кости, хлюпнут и чавкнут внутренности, выдавливаемые изо рта и раздавленного тела, брызнет на гнилой снег кровь.
      Моя. Кровь.

Рецензия на "Смерть на площади Победы"
(Моя)

Было сие сотворено за один день (точнее, в течение одного дня) и как-то нахрапом. Не знаю, уж что на меня нашло тогда, только утром проснулся и понял, что должен что-то написать (хорошо помню то утро – зимнее, еле рассвет в окне появлялся над крышей…), вот в течение целого дня с небольшими перерывчиками и писал. А замысел родился уже давно. К тому времени лет пять, кажется, минуло. Еще на заре своей «писательской» карьеры задумка пришла: создать нечто мистическое, почти глобальное. Но там герой должен был вдруг понять, что он – и есть сама Смерть. А тут – он просто встречает кого-то другого, но такого же обыденного и невзрачного человека, который внезапно оказывается…

Замысел зрел, но на бумагу как-то не спешил выкладываться. А тут брат, приехав из Рязани, рассказал, как видел сбитого насмерть пешехода на улице. Да и вообще я их видел, таких сбитых, порядком. Кстати, практически все эпизоды, описанные в рассказе, имеют реальные прототипы. Кто-то рассказал или я сам видел. Особенно запомнился труп мужчины на улице Свободы – почти напротив Художественного Музея. Одинокий, занесенный снегом труп, мимо проходят все, двое Ментов скучают в ожидании машины… Не по-человечески как-то все было обыденно. Впрочем, как раз вот именно, наверное, и по-человечески. Видел двух подруг, выходящих из Детского мира. Иду по Рязани, с Подбельского (Почтовая), а уж одна из них на тротуаре – напротив библиотеки им. Горького – лежит, а другая у ее ног рыдает. Сбили тоже. Да, уверен, живя в городе, вы тоже не один десяток раз были свидетелем подобного. Но энергетика у этого рассказа нехорошая, думаю – в нем те трупы живут.

Осталось добавить, что самого сбивали, так ведь?

Ага, сбивали. Тоже рядом с библиотекой Горького. «Шестерка» по коленям пребольно ударила, на снег отлетел. Виноват был я. Так что теперь всегда перехожу по светофору. Нет, правда. Лучше пять минут подожду, да на своих ногах пойду, чем…

Впрочем, что это я? А где же рецензия-то? А вот она.

«Смерть на площади…» можно отнести к так называемой «гофманиаде» писателя, равно как и некоторые другие произведения, созданные приблизительно в тот же период («Короткие сны» (по признанию самого автора, действительно ему приснившиеся), «Полынь Сатаны», «Дом» и некоторые другие.). Конечно, непосредственно к «ночным рассказам» Гофмана «Смерть…» не имеет отношения, но была написана под влиянием как «Песочного человека», так и ему подобным новеллам. А «Полынь Сатаны» и вовсе по названию явно перекликается с «Эликсирами дьявола». Эпиграфом является цитата из пьесы Шекспира «Генрих VIII» - ее можно преподнести ко многим произведениям, но почему автор выбрал именно ее для «Смерти на площади…» - остается неразгаданным иероглифом. Ну и пусть.

Сюжет имеет кольцевую структуру, и повествование ведется от первого лица. Кольцевая структура привносит уравновешенность и ощущение законченности в произведение, хотя вряд ли читателя удовлетворяет концовка, предложенная автором: так и не распутан клубок страшной загадки: правда ли тот человек является материализовавшимся воплощением одного из многочисленных ликов смерти, или это всего только совпадение и догадка воспаленного алкоголем мозга героя? А что стало впоследствии с Корнелией?

Тем не менее, автор так и не дал ответов ни на один из этих вопросов. Стоит отметить, что он их вообще крайне редко преподносит читателю на блюдечке. На, мол, милый читатель, только съешь (дочитай) до конца – тебе и вкусно будет, и полезно, и вообще, все сразу и «три в одном».

Действие развивается в непонятном (и это – дополнительная «странность» произведения) городе без названия на фоне случайной и обреченной болезненной любви двух героев – Корнели и рассказчика. О том, что это и есть непосредственно сам автор, читатель может догадаться по… имени героини. «Корнелия – имя для средней полосы России весьма редкое. Я не спрашивал, откуда оно. Мое ведь – тоже едва ли не единственное на сотню тысяч километров российского пространства». То есть, имя автора можно смело вставить в само произведение, и едва ли мы при этом ошибемся. К тому же, если вспомнить его поездки по Сибирско-Зауральским просторам и Краснодарско-Кубанский период жизни, можно предположить даже, что все, описанное в «Смерти…», могло произойти в реальности. Ну, конечно, за исключением господина в салатовом плаще.

Весьма необычный и даже оригинальный способ самозашифроваться – стоит отдать должное. (Тем интереснее будет читателю постигать загадки господина Штулберга в дальнейшем.) И, собственно, не понятно даже, что является целью повествования в целом. Любовная линия (психологически выписанная довольно точно) или же все-таки мистическая (автор, как известно, тяготеет к этой тематике весьма и весьма).

Но и та, и другая набросаны всего несколькими штрихами, по сравнению с тем, как описывает автор сцены трагедий на дорогах. Перед нами проплывают и встают – одна ужаснее другой в своей реалистичности – картины дорожный убийств. Вот мужчина, лежащий в луже крови и воды, и девушка, не погибшая, но изуродованная до степени животного внешнего состояния своего безобразия, это и мужчина, случайно вышедший на тротуар и погибший на глазах у многих свидетелей… И все это выписано так подробно и так натуралистично, что с трудом верится в реальность всего происходящего и хочется возразить: да нет же, все не так, все не так и плохо, как описываете Вы… Но автор не отвечает, а вместо этого преподносит вам еще и еще ужасов.

И на всем протяжении рассказа идет – дождь. Он как бы является и сам действующим лицом – наряду с Корнелией и ее любовником. Как известно, дождь – символ смятения и уныния в романтической прозе. Здесь же он присутствует еще и как «петербургский» символ – ирреальности бытия. Душевными же смятениями охвачен герой – это правда. Он не может покинуть город, не может оставить любимого человека, в то же время понимая, что нет никакого будущего у этого романа, что его рано или поздно все равно придется закончить. Любовь превращается в болезнь, что наряду с постоянным употреблением спиртного приводит к нарушениям в мозге у героя. Человек в салатовом плаще вдруг является посреди дождя – как символ смерти. А, поскольку из-за неблагоприятной метеорологической обстановки на дорогах по вполне понятным причинам возрастает количество аварий, то и не покажется столь уж странным и то обстоятельство, что аварии происходят с пугающей регулярностью. А рыжеволосый человек? Так, как справедливо замечает и сам герой, и он сам всегда присутствовал при каждой из них. А мозг тем временем ищет выхода. И – находит. Все в том же «салатовом плаще». Подсознательно понимая, что выход-то на самом деле лишь один – расставание – герой отказывается от встречи с Корнелией и в конце концов совсем сбегает из города, что ему и нужно было сделать давным-давно. Поводом же к этому является явившийся образ смерти.

Все же остальное – МАЗ, внезапно явившийся, будто бы угроза и предостережение в ответ на преследование Смерти; молчание в трубке; сам рыжий человек и прочее – лишь общее нагромождение никак не связанных между собой событий и фактов, которые, при желании, можно связать воедино каким угодно образом. И уж, кажется, совсем не к месту с этой точки зрения выглядит пафосная сентенция ближе к концу рассказа о всепобеждающей смерти.

Но дело сделано, рассказ написан, и можно теперь судить и растолковывать его как угодно и с какой угодно точки зрения. И потому все написанное выше также имеет место быть, хотя и не столь уж созвучно с точкой зрения автора. Он-то, похоже, ставил целью всего лишь «попугать» читателя. Впрочем, как справедливо заметил кто-то из литераторов, не важно, что хотел сказать писатель, важно то, что он сказал .

Чудовище

Рассказ

1

      Сын Сергей тем временем успел вытащить из багажника сумки с привезенными из столицы подарками. Их было много: ведь никого забыть нельзя: и двух братьев, и мать, и, конечно же, самого отца. А там – еще соседки две, которых помнил с самого раннего детства; еще и дядька Лешка, с которым на рыбалку всегда одно удовольствие сходить…
- Да проходите же в дом-то, - наконец, сообразил Михал Захарыч и, выхватив у сына две сумки, первым зашагал в распахнутую калитку.
- Батя у меня – ого-го! Бодрющий! – кивнул Сергей на расправленную широкую спину отца. Катя улыбнулась. Михал Захарыч услышал и оглянулся весело:
- А то!
      Через час все подарки дома были розданы, первые восклицания, которые всегда бывают при встречах, сделаны и даже последними новостями успели обменяться. Сидели за столом, пили чай (и кое-что покрепче), закусывали.
- Ты свеколки с собой возьми, - говорил Михал Захарыч, уж раздобревший от пары стаканов и раскрасневшийся не хуже той самой «свеколки». – У нас ее завались, солить, разве что…
      Он поддел кусок селедки и уже с ним во рту продолжал:
- А у соседей, у Рыжкиных, у тех капуста уродилась – во! - Михал Захарыч раздвинул руки, будто держал перед собой преогромный камень. И щеки даже зачем-то раздул.
      Сергей слушал все эти разговоры о свекле, капусте и прочих деревенских делах, иногда понимающе кивал, иногда сам вставлял что-то, но о себе пока не рассказывал ничего. Он понимал родителей, желающих высказаться сыну. Как будто им легче стало бы, узнай он все эти новости. Может, бессознательно хотели показать, что и здесь, в четырехстах километрах от Москвы, идет жизнь, да не просто идет, а так и кипит даже, бежит, не умирает. По-своему, но – кипит. Он же, Сергей, приехал сюда только для того, чтобы познакомить их с Катей (и ее – с ними). Можно, конечно, было бы и без этого (старики все равно в Москву к сыну не поедут); но не по-человечески как-то было это сделать. Он чувствовал, не по-людски.       А послезавтра он уедет, они опять останутся одни…
      Одни? А почему – одни? Сергей поймал себя на мысли, что будто бы родители с его отбытием в Москву осиротеют, что ли… Но у них ведь есть и еще два сына; и соседи-знакомые – тоже есть. Почему же тогда – одни?.. Наверное, это он, Сергей, без них – один останется.
      Да нет же! И у него есть все те же и знакомые, и соседи, и даже друзья. Вот и жена теперь будет. Семья своя. Нет, и он – не один.
      Тогда – откуда такое чувство?
      А что если маму послушаться и сюда насовсем приехать… Жить тут. Тут ведь, хоть и попроще все, но – по-настоящему – Сергей давно это подозревал – без мишурного налета, без абсолютной и бестолковой спешки; здесь – все основательно. По-настоящему… Да, именно так – по-настоящему. Например, забор – каким его поставь, таким он и будет. Сколотишь что-то не так, он и рассыпется вскоре, а по-настоящему сработаешь – забор лет пятнадцать или даже больше простоять может. И никаких тут интриг, никаких доказательств, споров и зауми не нужно. Что сделал, то и – твое.
- Ты чего-то меня как будто и не слушаешь? – чуть приобиделся отец, заметив, что сын уставился на свою чашку с чаем и никак не реагирует на его выпады в сторону «дерьмократников продажных».
- Нет, я слушаю, слушаю, - опомнился Сергей, - я просто, бать, в эту политику не лезу. Там и так все без нас сделают, как им понравится. Человек простой, как ты или я, для них – тьфу, материал расходный. Был простой работяга никем, никем он и при царях, и при коммунистах. И при демократах – таким же ничем останется. Это наверху передвижения, а вниз – только камни летят.
- Не скажи, не скажи! – стал заводиться отец. Видимо, под выпивку политические беседы ему особенно нравились. – При коммунистах…
      Сергей не слушал. Зачем переубеждать отца, обижать? Пусть пьянь в распивочных друг друга за груди рвет, защищая тех или иных, а между родственниками какие-то там коммунисты или «дерьмократники продажные» вставать не должны. Не стоят они все разов и вместе – хотя бы одного-единственного мозолистого землистого мизинца его отца.
      Потом с Катей они, мать с отцом, что-то говорили. Пришел с пасеки и дядька Лешка, прослышавший о приезде Сергея. Обрадовался по-настоящему, не только из-за выпивки. Сухое лицо дядьки Лешки мгновенно покрылось еще большим количеством морщин и морщинок, открылись прокуренные, но крепкие старческие зубы.
- Завтра на рыбалку с тобой, Серень, с утречка! А?! – оживлялся дядька Лешка с каждым выпитым стаканом. – На болотца!
- Ты, дурак, - встрепенулась вдруг мать Сергея, - куда не надоть, его не води!
- Что такое? – удивился тот. – Тама рыба завсегда – здоровущая самая.
- Иль забыл о цыгане?
      Сергею стало интересно.
- Какой цыган, мам? – спросил он и посмотрел на мать, а потом на дядьку Лешку. Ему вдруг представилась детская страшилка о каком-то чернобородом страшном цыгане с мешком, который ходит по лесу у болот с мешком и охотится за непослушными мальчиками и девочками. Даже представил немного себе этого цыгана (почему-то по имени Мишка), лохматого, с кучерявой смоляной бородой, разодранным носом и золотым кольцом в ухе.
- А утонул тут прошлым летом какой-то приезжий цыган. Забыла, как звали его.
- Будулаем звали все, - откликнулся дядька Лешка, - только, конечно, он не Будулай был, а как-то там еще его звали, по-ихнему… язык сковеркаешь, не помню тоже.
Сергей усмехнулся:
- Будулай… Ну, ладно, и чего?
- Утонул он, - сказала мать. – Только нехорошо утонул как-то. Весь черным выплыл, и укусы на ем были. И рук не было.
- Начисто! – подтвердил дядька Лешка. – Как сожрал кто.
- Ну и что? – переспросил Сергей.
- Да и ничего, - сказала мать, - милиция была, еще кто-то, в костюмах; осмотрели, увезли. А потом еще пару дней тут покрутились, все у болотцев бродили; чего-то мерили, анализы какие-то брали. А потом и уехали.
- И кто ж ему отъел-то? – поинтересовался Сергей.
- А х… его знает, - махнул рукой дядька Лешка, - говорили, что будто чудище завелось какое-то. Приплыло, что ли, к нам?.. Отродясь такого не было.
      Сергей снова усмехнулся. Что-то уж совсем это по-детски, по-сказочному было. Он посмотрел на Катю. Та слушала с веселым испуганным интересом, но мама, кажется, всерьез была встревожена.
- А я завтра пойду – и чудище энто вам изловлю! – вдруг сказал дядька Лешка. – Как оно выглядит, хоть поглядите.
- А что, не видели еще?
- Ты чего-о удумал-то-о? – испугалась мать.
- Ты не видишь, что ли, - поднялся Михал Захарыч, - для куражу добавляет. Вставай уж, пошли курить!
      Дядька Лешка упорствовать особенно не стал, поднялся тоже. Но внезапно проговорил:
- А вить я его видал!
- Кого, дядь Леш?
- Чудище энто.
- Все ты видал, как же! – усмехнулся Михал Захарыч.
- Видал!
- Ну и как оно? – спросил Сергей, ему сделалось интересно над захмелевшим дядькой Лешкой.
- Да как… Змеюка – не змеюка; но три головы и три хвоста.
- Горыныч! – подхватил Сергей.
- Сам ты Горыныч! – обиделся тот. – Горыныч – энтот вить в сказках обитает, а то я не знаю, совсем как дурак, что ли? А тот – у нас на болотцах живет. Гадюка…
- И тоже три головы?
- И тоже три, - согласился дядька Лешка и добавил, - ну, Михалка, теперь скоро картошку выбирать. А мне ищё и мед. Ты приходи ко мне, медком угощу.

2

      Сергей проснулся, когда в доме еще было темно. Подсветка на часах выхватила зеленоватое окошко с цифрами 4:32. Значит, достаточно рано. Но спать больше не хочется почему-то совсем. Прислушался, как храпит за фанерной перегородкой отец, как на соседнем диване ровно дышит Катя. Пришлось вчера порознь ложиться: родители были старых взглядов и обижать их ни к чему, конечно. Он накинул рубашку и вышел на улицу. За лесом начинало светлеть. Принималось туманное августовское утро. Птиц еще не было слышно, только ветерок пошуршивал в листьях наверху.
      Сергею вспомнились вчерашние мысли о переселении сюда навсегда. Он улыбнулся им: куда ж он от своих дел уедет? Что: Катя здесь за водой в колонку ходить будет? Или кур со свиньями кормить? Нет, Сергею она никак не представлялась в качестве дворовой хозяйки. Да и сам он, разве ж будет с косой на луг выходить или с тяпкой на картошку? Нет, конечно. Уж привык за клавиатурой компьютера геморрой зарабатывать с долларами вперемешку – пусть так и останется.
      Он закурил и, глядя на облачко дыма, медленно растворявшегося в свежей прохладе утра, побрел по тропинке вниз.
      Где-то замычала коровы, будто отвечая ей, залаяла собака, проорал петух. Редкие для городского уха звуки… Хорошо хоть, сюда еще можно приехать. Некоторые годами в своих коробках среди асфальта сидят, раз в году на природу с выездом: попить, покричать, покупаться – и опять на асфальт да бетон. Вот и вся их связь с природой. Было бы времени побольше да дел поменьше – остался чуть подольше тут.
      Было бы… Всегда оно так. Все «бы» да «бы». А что «бы», когда никакого «бы» на самом деле и нет. Есть то, что есть, вот им-то и надо пользоваться и жить – тем, что есть.
      А со всякими сослагательными наклонениями можно и всю жизнь зря, впустую пробыть, все ждать, когда наступит это самое неясное «бы». А и наступит – так новое «бы» покоя не даст. Так и пройдет, проживется.
      Сергей сам не заметил, как дошел до самых болот. Никакого болота здесь, впрочем, давно не было – только название одно и осталось. Осталось и озерцо, все в изгибах и неровных течениях, чем-то похожее скорее на речку. У бывших болот оно всегда почему-то всегда опасным считалось. Разные байки да истории всегда об этом месте ходили. «Не удивительно вовсе, - подумал Сергей, - что и чудовище какое-то под конец сюда приписали. Раньше – русалки и наяды, а теперь – Несси и прочее. Вот и сюда, к нам, пришло».
      А место, однако же, и вправду было глуховатое. Берег лесочком порос; заброшенный, он давно превратился в дремучее переплетение валежника, кустов и всякого-прочего-разного. Рыба, наверное, сюда и перебиралась, подальше от проторенных рыбацких троп. Сергей присел на поваленное дерево у самой воды, посмотрел на видневшуюся на возвышенности деревню и удивился: как это он незаметно прошел так много, с километра три, наверное. Потом посмотрел на озеро.
      Утро уж вовсю разгоралось. Над водой стояла молочная дымка тумана. Она изредка шевелилась (от ветра, должно быть), и тогда туманные пласты приходили в движение, образуя самые причудливые очертания. «Тут что угодно померещится», - подумал Сергей.
      Наверху, за спиной, звенькнула первая птичка, ей ответила другая; затем все вновь умолкло, но через несколько секунд первая снова подала голосок, и теперь ей ответило сразу несколько подруг, решительно нарушая полусон начинавшегося утра». И вода у ног равномерно плескалась. Где-то в середине тумана шлепнула о воду рыба. Большая, наверное. Сергей немного пожалел, что дядька Лешка лежит у себя пьяный, а то – половили бы рыбки.
      Сергею представились настойчивые рваные звуки столицы, он почти с отвращением вспомнил о них.
      «Да, жалко, что нельзя сюда навсегда приехать. Хочется, наверное. Да нельзя, нельзя…»
      Тут слева, в тумане – будто что-то появилось. Черное, большое. Сергей быстро повернулся туда, но это уже пропало. «Туман опять», - решил он. В том самом месте внезапно забилась о воду рыба. Но не так, как только что на середине, играя, но – истерично, нервно, словно конвульсивно вырывалась от кого-то…
      А затем – снова наступила тишина. Даже всплеска воды в том месте не стало слышно. Снова вернулась мысль о чудовище, что отъело руки цыгану.
      «Чушь! – Сергей решительно отогнал эту нелепость. – Какие чудовища в его родном селе! Туман просто – вот и все. А рыбу в воде утка поймала или еще кто-то, кому и положено рыбу по природе своей ловить. Если б и вправду Несси какая-нибудь была, разве ж такой всплеск был… Она б и прокричала что-нибудь».
     Он даже улыбнулся через минуту этим своим мыслям. Действительно, нелепость. Тем более, что в листве все веселее и веселее поднимался галдеж, а на воде туман стал понемногу расходиться. Там было все спокойно. И небо – прояснялось, обещая отличный солнечный день.
      Сергей потрогал воду. Она была удивительно теплая. Кажется, не должно быть такого в августе и при тумане еще. Или, наоборот, должно?.. Отвык он от природы настоящей, нетуристской. Захотелось тут же и искупаться. А что? Можно. В доме еще не скоро, наверное, встанут. Как раз к их подъему – и успеется. А потом придет дядька Лешка на похмелье, Сергей ему и расскажет, как на тех самых болотцах купался утром… Пожалуй, можно было бы и приврать, будто видел что-то. Хотя, нет. Вдруг они вчера смеялись только, а он как раз и попадется.
      Но припомнилось испуганное лицо матери, по-настоящему испуганное…
- А! Чего там! – решительно рассмеялся Сергей и стал раздеваться. Он привык расправляться со своими страхами через силу; шел им навстречу. Теперь был самый подходящий случай, чтобы еще раз сделать это.
      «Да и потом, когда еще вот так утром искупаться придется?..»
      Когда раздевался, вспомнил, что без плавок, а потом скинул с себя все. Так даже лучше – не придется домой в мокрых брюках возвращаться. Все равно никто не увидит, кто тут в такую рань шататься будет. И, сверкнув на мгновение обнаженным телом, Сергей с радостным «у-ух» - бросился в воду.

3

      Они просидели с полчаса, пока бутылка не опустела. Хотелось еще, а ни водки, ни денег – больше не было.
- Старуха моя не даст, - сокрушался дядька Лешка, - и почему так повелось, что у баб деньги завсегда хранить? Должно ж быть иначе. Мужик – всему голова, мужик сказал – баба сделай. Э-эйх! Наверно, где-нить я слабину допустил. Эх, допустил!
      Еще немного посидели; в доме начали просыпаться – это было слышно по хлопанью дверей и заработавшему радио.
- Вот бы теперьча за самогонкой к Криваткому наведаться, - соображал Михал Захарыч, - пока баба-то моя не опомнилась. Увидит нас – враз поймет.
- Слухай, а ты у Сереньки свово возьми! – озарило пасечника, отчего лицо его, как и в прошлый раз, ощетинилось множеством самых разных морщин. – Должон же он помочь отцу-то?
- Да ну, неудобно, как-то, - замялся Михал Захарыч.
- Чегой-то неудобно ему! – уж вошел в раж дядька Лешка. Пошли его искать, должон он помочь нам!
Оба поднялись со скамейки и двинулись по тропинке вниз, сами не зная, впрочем, куда им нужно идти. На счастье, дядьку Лешку вновь озарило: Сергей пошел на болотца, их чудище посмотреть.
- Пойдем и мы поглядим, - согласился Михал Захарыч, не веря, впрочем, что именно туда сын и пошел, - только вряд ли. Чего там глядеть?
      Пока дошли до места, запыхались, пот градом катился с их покрасневших от ходьбы, но больше от выпивки, лиц.
- Во! Вот и одежа его! А чего говорил! – обрадовался пасечник, указывая на уложенную на бревне одежду Сергея. – Купается парень. Э-эй! Э-э-э-ге-ге-эй! – стал кричать он в сторону блестевшей на солнце воды. – Сере-е-еня-я-а-а! Плыви сюды-ы! Дело-о и-е-есть!
      Но никто не показывался и даже не откликался. Только вода блестела и плескалась у ног.
- А вить место-то опасное! – первым спохватился Михал Захарыч. – Он, поди, и плавать теперьча тут и разучился.
- Да ну тя, - тоже испугавшись, отмахнулся дядька Лешка.
     Оба побледнели и стали изо всех сил кричать в разные стороны.
- Во вить беда-то какая, - шептал протрезвевший Михал Захарыч, холодея от нехорошего предчувствия.
- Да ну тя, - повторял тоже насмерть перепуганный пасечник, и кричал, чтобы Сергей «прекратил баловать» и «верталси домоя».
      Скоро сообразили, что лучше все-таки позвать кого-нибудь на помощь. Перегоняя друг друга, побежали к селу. Не видели еще (да и не могли видеть за нависшим ивняком), как покачивалось у берега нагое человеческое тело, все в черных пятнах и продырявленное ровными дугообразными рядами крупных глубоких дыр. Слабое течение относило в сторону уже иссякающие ошметки крови. Она все еще сочилась из особенно сильно выдранных с мясом мест и из обрубка шеи, где прежде была голова.

4

      Вода оказалась теплой только у берега. Это Сергей понял, когда отплыл чуть подальше. Потом она превратилась в жгучий лед, но, впрочем, почему-то весьма приятный. Некоторое время Сергей плыл крупными саженями в сторону противоположного берега, еще не окончательно видимого в молочной дымке. Вдруг туман сгустился особенно сильно, и вокруг оказалось только его белые плотные клубы, за которыми ничего не было видно даже в метре от пловца.
      Сергей понял, что пора возвращаться, он почувствовал наступление безотчетного страха. Было холодно. Он нырнул (так, ему казалось, можно было немного согреться), перевернулся несколько раз в воде, а, когда вынырнул, понял, что не знает, в какую сторону плыть к берегу. Везде был только туман и туман – сплошной плотной пеленой. Прежние его красивые изгибы у самой воды теперь показались зловещими и уродливыми. «Только не бояться, только не бояться», - твердил Сергей себе, - это же не море, а озеро, всего лишь озеро. Хоть и очень холодное».
      Действительно, холод начал продирать все тело и сводить мышцы. Тут, совсем неподалеку, снова отчаянно заколотилась рыба. В прошлый раз, когда Сергей был на надежном твердом берегу, ему легко было рассуждать об утке, но теперь, находясь в глухом коконе тумана и в ледяной воде, один на один с этим судорожным звуком… Он понял, совершенно отчетливо понял: рыба эта только что умирала, и умирала она в отчаянных муках, в чьих-то острых зубах.
      Больше не думая ни о том, что можно простудиться, ни о том, что не известно местонахождение берега, Сергей быстро задвигал руками и ногами, стремясь только – уплыть подальше и побыстрее от этого звука. Он слышал лишь свое дыхание, тяжелое и сиплое, шлепанье своих рук о воду и плыл, и плыл сквозь бесплотную белую завесу, но, казалось, стоял на месте. Берег, кажется, уж давно должен был появиться, но даже дна по-прежнему не прощупывалось. Под ногами, внизу, все так же лежала страшная теперь, обжигающая холодом – пустота воды.
      Вдруг Сергей понял: птицы! Можно отыскать берег по птицам! Надо плыть на их пение. Он принялся грести размеренно и спокойно; через некоторое время показалось, будто стали слышны едва различимые щебечущие звуки – немного левее. Не удивительно, что он так долго плыл: он же плыл почти параллельно берегу. Досадно, что не известно точно, где выплывет. Голым-то у самой деревни – нехорошо как-то…
      Внезапно что-то плотное будто бы проскользнуло под правой ногой. Проскользнуло и пропало.
      «Рыба», - решил он и, сделав решительный гребок вперед, почувствовал, что нога не движется. Еще судороги ему тут не хватало… Но через миг понял, что это была не судорога. Что-то (или кто-то) плотно держало Сергея. Он ругнулся и изо всех сил дернул ногой в сторону. Нога высвободилась, но практически сразу же вновь оказалось в плену. Сергей понял: это что-то живое держит снизу. Будь это сети или растения, повторного захвата не последовало бы. А это – опять схватило ногу и – держит. Почему-то не тянет?..
      И в этот момент – потянуло!
      Как та самая рыба недавно, заколотил Сергей по воде, забился, извиваясь, стараясь вырваться из… чего-то, чего не знал он сам, и не хотел знать. Но это было гораздо сильнее, оно упорно влекло и вело в глубину. Вот уж утащило…
      Он оказался под водой и инстинктивно посмотрел в черную муть, куда и влекло его непонятное. Там была мгла, но еще чернее и довольно отчетливо – виделась какая-то туша, тело. Сергей хотел закричать, но вода тут же забила нос и горло. Нечеловеческим усилием удалось-таки вырвать ногу, он вынырнул во все так же непроницаемую белую пелену, а затем почувствовал, как острые клинья врезаются ему в ногу у икры. Боль превратилась из колющей в опоясывающе-режущую и пронизывающую. Мелькнула мысль о погибшем цыгане и наивные размышления на берегу о наядах. Нет, это, конечно, были не наяды и не русалки вовсе с по-детски смешными рыбьими хвостами. Это был – зверь, хищный и упорный. И он только что откусил Сергею ногу!
      Не помня себя от боли и ужаса, Сергей сильно загреб вперед, не понимая, куда надо плыть, да и вообще – ничего теперь не понимая. Туман стал редеть, остатки сознания выхватили из теперь не очень плотной дымки темные очертания какого-то дерева. Скорее…
      Но в этот момент его схватили поперек туловища. Схватили больно и прочно. Те же колья впились в живот и поясницу, протыкая тело почти насквозь. Затем Сергея подбросило метра на три над водой, он даже успел увидеть и в самом деле – берег; до него оставалось около двух десятков метров, но внизу уже ждало черное склизкое тело. Падая, Сергей понял, что попадет прямо в пасть этой твари. Извернулся и плюхнулся прямо у глаза, злобного бело-желтого глаза в черной роговой оправе. Успел только выкинуть кулак в этот выпученный тупой глаз, а затем погрузился опять – в ледяную тьму.
      Чудовище всхрипнуло, громко и коротко, потом, разъярившись, принялось рвать Сергея. «Хорошо, что потеряю сознание, - подумал тот, в самом деле забываясь в жуткой рвущей боли во всем теле, - но Катя… все же…»
      И еще он успел увидеть все удаляющийся и удаляющийся берег, где…

Патриотизм - религия бешеных
(Оскар Уальд)
Сказки, сказочки, сказульки 2